Избранное

Сузанна усмехнулась; развязная грубость речи его плохо вязалась с тонкими, еле огрубелыми руками.

— Вы ошиблись, — прервала она.

— Кто это я? — Он ел с аппетитом, и висок, которого целиком не заслоняла прядь, порозовел. — Да вы только Евсевия этого возьмите: пройдоха, каких мало!

— Слушайте, Виссарион, я пришла не за тем… — Кажется, ей надоел этот благонамеренный разговор. — Знаете, вы сильно постарели с тех пор…

Он отложил ложку и щурко посмотрел на гостью; потом, как ни в чём не бывало, полез в печь за кашей.

— Вздор, я вижу вас впервые.

— Я думала, что вы сохраните обо мне более глубокое впечатление. — Она кивнула на его хромую ногу. — Я попала в вас всё-таки… я вовсе не хотела уродовать вас.

В замешательстве он уронил заслонку и вдруг вспомнил и непостижимый вихрь той ночи и этот чуть косящий глазок.

— У меня после войны вообще стала плохая память на лица, а стреляли в меня много раз…

— Надеюсь, по другим причинам?

Надо было сдаваться.

— Не смейтесь, — сказал он тихо, забыв про кашу. — Я ликовал тогда, как мальчик, которому подарили целый мир. Нет, не то… как тот дикарь, которому удалось похитить сердце девушки!

— Это не совсем похоже, про дикаря и девушку… но пускай будет так. О нас лет через сто наврут ещё и не такое! Налейте мне квасу, хочу пить!.. — Напрасно она ждала, что он расплещет, наливая в глиняную кружку. — Спасибо. Теперь рассказывайте, как вы жили потом.

Ему уже некуда стало прятаться:

— Вы интересуетесь для себя? — защищался он как умел.

— Было бы невероятно, чтоб вы хотели обидеть меня… именно теперь. Я слушаю, мне интересно.

— …сперва всё бежал, потому что по мне ходили чужие ноги, и мне было больно, потом скрывался и плакал как Иеремия у стены…

— Я плохо знаю библию и не помню, по какому поводу изнурял себя старик.

— Он плакал, когда разрушили стены… может бы он предвидел будущее рассеяние своего народа, не знаю. Народы всегда начинают с песен, а кончают слезами. Потом я сидел в этом мешке, рядом с Евсевием. Потом был десятником… теперь меня хотят сделать завклубом. Мясо готово, и мне не важно, какое блюдо из меня сделают.

— Вы трижды приходили к отцу, — быстро вставила Сузанна, сгибая упругую сталь ножа.

— Я подчинён ему в работе, — также поспешно объяснил Виссарион.

Она продолжала перечислять:

—..вы приходили к нему вечером, чтоб никто не видел. Вы живёте у Милованова и бываете у Красильникова. Вы ездили в Шоноху, где сплошь живут староверы и кулаки… — Она заметила, как покривились его губы. — Что, вам не нравится газетное слово?

Он заговорил едко, в тон Сузанне:

— Да, я хочу взрывать мосты и демонически хохотать над революцией. Я хочу… — Он вспылил и повысил голос: — К чорту… я заполнял сотню анкет, я рядовой служащий Сотьстроя. Не мешайте мне жрать мой хлеб. Я устал и хочу спать…

— Не кричите, поручик!

— Мне кажется, — жёстко сказал он, косясь на дверь в которую поминутно мог вернуться Пронька, — мне кажется, вы спасли меня тогда не затем, чтоб предать меня теперь… когда я переродился! — Он вспотел, трудно далось это фальшивое слово. — Что вы хотите от меня?

— Прежде всего оставьте отца. Его и без того не любят на строительстве.

— Вы угрожаете, — а я не боюсь. Если б боялся, я бы нашёл способ убрать вас…

— Разумеется, если бы о вас не знал ещё один человек на строительстве! — решительно солгала она.

— …Увадьев? Говорят, вы живёте с ним. Что же, каждый пристраивается как умеет!

Она встала, и было похоже, что раскаивается в своём приходе.

— Странно, как всегда привязываешься к вещам, которые удаётся спасти. Имейте в виду, что ваш председатель приходил к Увадьеву говорить о вас… вам лучше всего добровольно убраться с Соти, — и потянулась за шляпой.

Она уходила как бы нехотя, а он не останавливал её; у двери она сказала:

— Кстати, я совсем забыла: на крыльце я встретила монаха… ну, лысый такой! Он очень просил вас приехать туда… там умирает этот старик, старец. Повидимому, ищет заместителя себе.

— Евсевий… значит, он не умер ещё?.. — В его лице читалось недоверие… слушайте, вы не то хотели мне сказать!

Она вздрогнула и распахнула дверь.

— Как быстро стареет наше поколенье. У вас стали редкие волосы, поручик, вы скоро облысеете.

В окно ему было видно, как она торопливо пересекла улицу и стала подниматься на пригорок, с которого уже становились видны огни строительства. Он утомлённо закрыл глаза, а когда открыл их, она всё ещё стояла на бугре, а вместе с нею Пронька; они разговаривали и, судя по взглядам, речь шла о нём, о пронькином нахлебнике. Виссарион раскрыл окно, но лишь расплывчатые тени звуков отражались в тишине. Следовало бежать немедленно, прятаться, выдумывать новую маску, но само тело противилось этому: телу было приятнее сидеть здесь у окна, пить густой мужицкий квас, сплёвывая пахучие стеблинки мятной травы. Он сидел и всё поглаживал висок, куда вселилась взрывчатая какая-то боль. Деревней прошли местные комсомольцы, таща что-то огромное, укутанное в рогоже; из щели выбивалась паклевая борода. Назавтра, в троицын день, во время обычного крестного хода из скита в часовенку готовили они свою контр-демонстрацию. — Не в пример прежним мочливым годам, установилась сушь; хлеба и льны никли под суховейными ветерками; бабы трёх деревень замышляли водосвятный молебен о даровании дождя. Всё иссохло до скелетного подобия; грудь опалялась, вдыхая раскалённый огневоздух; вода горела бы, если б её поджечь; камень не булькал, падая в колодец; в избах не зажигали огня из боязни пожара, и всё-таки по деревням уже пошли за милостыней Погорельцы…

Пронька приближался; ещё было время бежать и поспеть к ночному поезду, если б удалось нанять подводу. Вместо этого Виссарион налил новую кружку кваса и пил, но губы его оставались сухими. В квасной черноте отражался чужой, неузнаваемый глаз, и, с жестоким любопытством смотрясь в него, Виссарион бегло вспомнил обстоятельства, при которых он так прочно вселился в пронькины дом и дружбу. Миловановы всегда слыли безбожниками; в пору своих временных бегств тут живал Геласий, и даже самого Филофея Пронька принял бы с одинаковым радушьем, вздумай тот преступить разделявшие их века. В ячейке косились на такую душевную щедрость, но в пререкания не вступали, так как в застойный досотьстроевский период вся работа в волости держалась только на нём; Виссариона же, в довершение всего, к нему привёл сам Увадьев, прося приютить у себя до окончания рабочего посёлка, — с того и прижился.

В недолгое время Виссариону удалось завоевать почти преклонение Проньки; его оружьем были те знания, которые не успел растерять в послевоенных скитаниях. Вечерами шумно вваливался Савин, забредал с горя Кузёмкин, Лышев Пётр и те из молодёжи, кого пресытили каждодневные танцульки; иногда появлялся Геласий и присмирело сидел у двери. В несколько вечеров Виссарион попытался передать им величественную историю пути, которую проделал человек от ледниковой колыбели. Лектор увлекался сам, ему нравилось бросать свои камни и наблюдать, как разбегаются первые, ещё нечёткие круги по нешелохнутым людским гладям. Мужики внимали с суровыми, готовыми лопнуть от напряженья лицами. Пронька ещё больше благоговел перед тем всемогущим человеком будущего, которому стыдился показать свои чёрные руки и предком которого чувствовал себя. Присутствуй тут Фаворов, он сказал бы, однако, что Виссарион нарочно компрометирует науку; в вечер, например, когда добрались до тригонометрического, почти из магии похищенного треугольника, с помощью которого были расставлены верстовые столбы по вселенной, Виссарион говорил о страшной тесноте, в которую уходит человек от какой-то единой и первоначальной истины. Верно и то, что, дойдя до «рек вавилонских и до кровавых слёз Иеремии», он не мог вести себя иначе…

Везде рассовывая зёрна, вызревшие в годы изгнания под манатьей монаха, он с восхищением и ужасом ждал ростков. В разрыхлённую революцией сотинскую почву всякое можно было сеять, но уж не всякое дало бы небывалый урожай. Он всё ещё надеялся на что-то, но надежды его видоизменялись подобно облаку, которое формуют грозовые ветры. Россия представала ему уже не прежней, могучей и сытой молодкой в архаическом шлеме, как её рисовали на царских кредитках; теперь она представлялась по-другому: будто в кромешной провинциальной глуши сидят мёртвые земские начальники и играют в винт. Их тоже не особенно обольщает зевотный стиль третьего Александра, и оттого так приятно помечтать о звёздах, которые загорятся через триста лет, — срок, вполне безопасный для их мышиного благополучия! Он не хотел назад, к мёртвым, и вместе с тем его пугала ненастная весна, происходившая в стране. Был момент, когда в поисках нового позвоночника, который удержал бы его от окончательного паденья, он готов был принять на себя эту почётную и тернистую обязанность: жить. Но в первом же разговоре Увадьев охладил штурмовой упрощённостью своих воззрений: предку полагается иметь суровую и внушительную осанку. Ночами, пока Прокофий храпел, распятый на полатях тяжким мужицким забытьём, он слушал мерный скрежет чужого сна и думал о многих роковых различьях. Однажды ему показалось, что духовному преображению его мешает культура, этот скорбный опыт мира; она одна мешала ему заразиться наивной дерзостью молодых. В этой замолчанной точке возникла и расцвела его нетерпимая идея. В игре стал намечаться исход: мёртвые тащили к себе недостающего партнёра.