Страница 30 из 45
Мои мысли вернулись к преступлению, и оно вдруг показалось мне давним и поразительно нереальным.
Я опять зевнул.
«Вероятно, – грезилось мне, – на самом деле миссис Инглторп жива. Конечно, это всего лишь дурной сон. А реальность заключалась в том, что Лоуренс прикончил Альфреда Инглторпа крокетным молотком. Зачем же Джон поднял по этому поводу такой абсурдный шум и идет, крича во все горло: «Говорю вам, я не потерплю этого!»
Внезапно, вздрогнув, я выплыл из дремотного забытья.
И мгновенно осознал, что оказался в весьма затруднительном положении. Примерно ярдах в четырех от меня стояли лицом друг к другу Джон и Мэри Кавендиш и, очевидно, бурно спорили. И также очевидно, они не замечали моего соседства. Но прежде чем я успел встать или заговорить, Джон повторил слова, на которых закончился мой сон:
– Говорю вам, Мэри, я не потерплю этого.
В ответ раздался невозмутимый и мягкий голос Мэри:
– А разве вы имеете право критиковать мои действия?
– Об этом будут говорить все в деревне! Только в субботу похоронили мою мать, а вы уже готовы опять шляться с этим типом…
– Ах, – пожав плечами, бросила она, – если бы вас волновали только деревенские сплетни!
– Но разве у меня нет причин волноваться? Мне уже надоело, что этот тип вечно околачивается у нас дома. И вообще, говорят, он из польских евреев.
– Примесь еврейской крови говорит лишь в его пользу. Она способна воздействовать на… – она дерзко взглянула на мужа – на флегматичную тупость заурядного англичанина.
Ее глаза пылали огнем, а голос оставался ледяным. Я не удивился, заметив, как побагровело лицо Джона: видно, кровь бросилась ему в голову.
– Мэри!
– Что дальше? – Ее тон не изменился.
Мольба исчезла из его голоса, и он сурово спросил:
– Насколько я понимаю, вы собираетесь продолжать видеться с Бауэрштайном против моей воли?
– Если захочу.
– Вы бросаете мне вызов?
– Нет, но отрицаю ваше право осуждать мои действия. Разве у вас нет знакомых, которых не одобряю я?
Джон отступил на шаг. Краска медленно отхлынула с его лица.
– Что вы подразумеваете? – неуверенно спросил он.
– Вы сами знаете! – выразительно ответила Мэри. – Разве вы не понимаете, что не имеете никакого права диктовать, с кем мне лучше дружить?
Джон умоляюще глянул на нее, лицо его исказилось от мучительной боли.
– Никакого права? Разве у меня нет никакого права, Мэри? – нервно спросил он, протянув к ней руки. – Мэри…
На мгновение мне показалось, что она колеблется. Ее лицо смягчилось, но потом она почти в ярости отвернулась от него.
– Никакого!
Женщина быстро пошла к усадьбе. Джон догнал ее и схватил за руку.
– Мэри, – его голос теперь звучал совсем тихо – вы влюблены в этого Бауэрштайна?
На лице ее отразилось сомнение, но внезапно его сменило странное выражение, древнее как мир и одновременно вечно юное. Так загадочно, вероятно, улыбался египетский сфинкс.
Она спокойно высвободилась от него и, уходя, бросила через плечо:
– Возможно.
Мэри быстро пересекла полянку и удалилась, оставив Джона стоять в полном остолбенении.
Немного выждав, я шумно двинулся вперед, специально наступая на сухие хрусткие ветки. Джон обернулся. К счастью, он принял как должное то, что я появился здесь уже после их сцены.
– Привет, Гастингс. Ну как, вы доставили вашего маленького сыщика к его коттеджу в целости и сохранности? Оригинальный чудак! А он действительно может помочь нам?
– Ну, в свое время он считался одним из лучших детективов.
– О, ладно… Наверняка тут все далеко не так просто. Хотя, наш мир, похоже, изрядно деградировал.
– Вы так полагаете? – удивился я.
– Видит бог, да! Все началось с этого ужасного несчастья. И теперь по всему дому и парку снуют люди из Скотленд-Ярда, выскакивая в самых неожиданных местах, точно чертики из табакерки. Никогда не знаешь, где увидишь их в очередной раз. Кричащие заголовки во всех газетах, ославили на весь мир… Ох, будь прокляты пронырливые журналисты! Представляете, сегодня утром у наших ворот собралась уже целая толпа любопытных. Точно у нас здесь бесплатно показывают живых преступников, подобных тем, кто выставлен в виде восковых фигур в одном из залов музея мадам Тюссо… Какая бешеная популярность, не так ли?
– Не падайте духом, старина Джон! – ободряюще воскликнул я. – Все это когда-нибудь закончится.
– Когда-нибудь!.. Да скандальная шумиха уже сделала свое дело, и вряд ли мы теперь сумеем оправиться и вновь гордо держать наши головы.
– Нет, нет, вы начинаете извращенно воспринимать ситуацию.
– А разве она не достаточно безумна сама по себе, раз нас преследуют эти грязные журналисты и пялятся, как довольные идиоты, куда бы мы ни пошли? Но хуже всего другое…
– Что?
– Вы когда-нибудь задумывались, Гастингс – это стало моим ночным кошмаром, – кто совершил это злодейство? Временами мне даже кажется, что это мог быть какой-то ужасный несчастный случай. Поскольку… поскольку я абсолютно не представляю… кто же мог сотворить такое? Теперь, после оправдания Инглторпа, не осталось никого… Никого, я имею в виду, кроме одного из нас…
Да, действительно, такой ночной кошмар вполне мог лишить покоя любого человека. Один из нас! Верно, конечно, так и должно быть, если только…
И вдруг у меня возникла новая версия. Я быстро обмозговал ее. Тьма начала проясняться. В новом свете я увидел таинственные действия Пуаро, его намеки… все совпадало. Глупец, как же я сам не догадался раньше, и какое же это облегчение для всех нас!
– Нет, Джон, – уверенно заявил я, – это не один из нас. Разве это возможно?
– Я понимаю, но все же, кто еще это мог быть?
– А вы не догадываетесь?
– Нет.
Заговорщицки оглянувшись по сторонам, я прошептал:
– Доктор Бауэрштайн!
– Ну да! Невозможно.
– Еще как возможно.
– Но какую выгоду он надеялся получить от смерти моей матери?
– Это пока непонятно, – признал я, – но уверяю вас, Пуаро тоже пришел к такому выводу.
– Пуаро? Неужели? А вы как узнали?
Я сообщил Джону, как сильно разволновался бельгиец, услышав, что доктор Бауэрштайн заходил в Стайлз вечером перед фатальной ночью, и добавил:
– А потом он еще два раза произнес: «Это меняет все… все дело». Я много размышлял над его словами. Вы знаете, что, по словам Инглторпа, последний оставил чашку кофе в холле? В общем, как раз тогда и заявился Бауэрштайн. Разве не возможно, что доктор подсыпал что-то в кофе, пока шел вслед за Инглторпом по холлу?
– Вряд ли он решился на такой рискованный шаг, – недоверчиво хмыкнув, заметил Джон.
– Верно, рискованный, но тем не менее возможный.
– Кроме того, откуда он мог знать, что это кофе матушки? Нет, старина, такая версия не пройдет.
Тогда мне вспомнилась еще одна подробность.
– Да, вы правы. В тот кофе он ничего не подсыпал. Послушайте, как все произошло на самом деле…
И я поведал ему о какао, пробу которого Пуаро сдал на анализ.
– Но ведь доктор Бауэрштайн уже проверял тот напиток, – едва дав мне договорить, возразил Джон.
– Вот, вот, в том-то и хитрость. Я тоже не понимал этого раньше. Разве вы не догадываетесь, что это значит? В том-то и дело, что проверял его сам Бауэрштайн! Если он виновен в убийстве, то ему ничего не стоило послать на анализ обычное какао, сделав его заново. И разумеется, там не обнаружили никакого стрихнина! Но ведь никто и не помышлял подозревать Бауэрштайна или провести повторный анализ… никто, за исключением Пуаро, – прибавил я, запоздало признавая прозорливость моего друга.
– Ладно, но что вы скажете про горький привкус, ведь за какао его не скроешь?
– Что ж, может, он сказал про это для отвода глаз. И вообще есть еще масса других способов. По общему признанию, он считается одним из самых сведущих в мире токсикологии…
– Сведущих в каком мире? Что-то я не понял, кем он считается? Что за непонятное слово вы произнесли?