Страница 92 из 183
С громогласным пением «Алеша-шя, возьми полтона ниже, брось Адессу вспаминать» эшелон батальона смерти подкатил прямо к пассажирскому вокзалу. Поезд остановился, «алеши» выскочили из вагонов — вагоны, кстати сказать, у них были только классные, а для командования даже мягкие — и бросились внутрь здания. Прежде всего они сорвали витрину с фотографиями, висевшую на стене в багажном отделении, под надписью «берегитесь поездных воров». Потом они ринулись в буфет и за пятнадцать минут очистили его весь, включая кассу и серебряные ложечки.
Когда эшелон наконец двинулся, «алеши» еще долго махали из окон кепками, цилиндрами и дамскими панамами. «Дерибасовская», «Ривочка», «Молдаваночка» и «Семь-сорок» еще долго звенели в прозрачном летнем воздухе, вслед за поездом «Одесса-мама».
Наконец под вечер подкатил и батальон смерти прапорщика Бочкаревой. На паровозе хлопал черный флаг ажурного шелка, отороченный черными брюссельскими кружевами. Серебряный череп и белые кости искрились бисером. Это был первый женский батальон, тот самый, который четыре месяца спустя охранял Зимний дворец в ночь падения Временного правительства и отставки самого Керенского. Три сотни блондинок, брюнеток и шатенок высыпали на перрон. Собственный батальонный оркестр исполнял нежные полонезы вперемежку с зажигательными кадрилями и «Марсельезой». Весь местный гарнизон ринулся к воинской рампе.
Ночью пришло первое сообщение. В бою под Нараювкой наша армия разбила австрийцев, взяв в плен триста офицеров, восемнадцать тысяч солдат и захватив двадцать девять тяжелых орудий. В час ночи манифестация с факелами, фонарями и страстными свечками, воткнутыми в водочные бутылки без дна, с пеньем «Марсельезы» и с портретами Керенского, под церковный звон двинулась улицами города. Испуганные псы лаяли и рвались с привязи, всполошенные петухи растерянно кукарекали, воронье кружило в воздухе, встревоженно и озабоченно каркая. Впереди демонстрации, с плакатом, черным и украшенным жуткой эмблемой — череп и кости, и надписью «Мы умираем за свободную Россию», шел член нашего временного комитета, уполномоченный по делам просвещения, культуры и пропаганды, Аркадий Петрович… Ночь была ясная, звездная, лунная. Но ночной воздух гудел, содрогался, захлебывался. Это там, на западе, беспрестанно, день и ночь били немецкие берты, грохали сорокадвухсантиметровые чемоданы, взрывались каждую секунду сотни фугасов и тысячи шрапнельных снарядов…
Последние месяцы войны как будто и не было. Она отошла куда-то вдаль, в туман, в абстракцию. На фронтах воцарилось относительное спокойствие. Куда более бурно протекала жизнь здесь, в тылу, внутри страны. Ведь наступила свобода! Революция!
И вот — опять война.
И на этот раз, кажется, предстояло воевать и нам.
Еще шестнадцатого вечером комендантские вестовые обошли всех нас с большой прошнурованной, за печатями, книгой.
Это была книга приказов по гарнизону. На странице тридцать седьмой под номером приказа двадцать нам, допризывникам девяносто шестой этапной роты, предлагалось через два часа прибыть в роту, в чем и расписаться здесь же, под текстом приказа.
Были летние каникулы. Нас отпустили и из гимназии и из роты. Явиться нам предстояло только через два месяца. И созвать нас должен был директор, Иродион Онисифорович. И вдруг вестовые, книга военных приказов и подписи коменданта поручика Гора-Гораевского и командира роты девяносто шесть штабс-капитана Деревянко.
Сердца наши сжались. Призыв? Мобилизация?? Фронт?
В те дни, а особенно в последнюю неделю, внутри страны происходили такие необыкновенные, важные события. Подготовка к Учредительному собранию проводилась ускоренным темпом и весьма помпезно. Заборы и стены расцвели огромными афишами. Транспаранты обвивали все, что только можно было обвить: деревья, фонари, столбы и даже людей. «Голосуйте за список номер такой-то!» — кричали вам и афиши, и транспаранты, и плакаты, и бесчисленные ораторы на бесконечных митингах. Мы, гимназисты, делали все, что угодно и для кого угодно. Мы расклеивали афиши для эсеров, рисовали плакаты партии народной свободы, натягивали поперек улицы транспаранты эсдеков-меньшевиков, разбрасывали летучки эсдеков-большевиков, а потом зазывали на митинг федералистов.
Впрочем, и это еще не все. Украинская Центральная рада издала свой первый универсал.
Юрий Семенович Богуславский, наш бывший инспектор, прозванный Вахмистром, теперь уже не был ни инспектором, ни вахмистром. Он спешно выехал в Киев в качестве представителя в Центральную раду…
Мы, гимназисты, старательно разучивали «Не пора, не пора!», «Ще не вмерла», «Мы гайдамаки» — новые, неизвестные до этих пор даже Туровскому песни, и бродили по городу с кружками, собирая в фонд по созданию городской украинской библиотеки.
Однако и для каждого из нас в отдельности это лето проходило в деятельности бурной, возвышенной и такой необычайно новой.
Туровский и Теменко с головой погрузились в дело организации местной «просвиты». Они должны были руководить там секцией молодежи, из которой собирались создать национальный хор под управлением Ивана Петровича Петроповича. Туровскому предназначалась в нем партия первого баса. Теменко рассчитывал в драматическом кружке «просвиты» получить роли Гриця, Петра и Ивана.
Сербин еще весной был избран секретарем городской организации учащихся средних школ. Организация!! Именно это и было ему необходимо! Он понял, что всю жизнь ему не хватало как раз организации. Молодежь должна жить тесно, дружно, объединенная общими интересами! Интересами своей юношеской организации. Сербин устраивал заседания, созывал собрания, составлял протоколы, переписывался с киевским центром.
Макар окончательно забросил железнодорожную библиотеку. Там нечего уже было читать. Он выписал из Петрограда «Историю России» С. М. Соловьева и из Парижа через Стокгольм «Histoire de Rйvolution francaise» Мишле и полностью изолировался от мира сего над двенадцатью тысячами страниц, писанных на разных языках.
Кульчицкий играл по большой. Гора-Гораевский, назначенный теперь вместо барона Ользе комендантом города, не считал возможным ходить в притон пана Сапежко и потому вел игру у себя дома. Кульчицкий играл с командирами полков, главными врачами госпиталей, главными интендантами и земгусарами с погонами не ниже полковничьих. Надо сознаться, играть стало трудно. Выдержки, которой хватало для прапорщиков с гимназической скамьи, недостаточно было для встреч с кадровыми офицерами, провинциальными помещиками и сынками столичных фабрикантов. Кульчицкий проигрывал и ходил мрачный, как черная туча.
Зилов постепенно овладевал квалификацией слесаря. Минуя ученический станок, он сразу стал помощником слесаря по капитальному ремонту паровозов. Это кое-как обеспечивало пропитание ему, матери и сестренке до начала занятий в гимназии. Что будет потом, Зилов представлял довольно туманно. Каждый вечер после работы, от шести до восьми, за столиком под любимым абрикосовым деревом, в саду у Зилова собиралось человек десять паровозоремонтных подмастерьев в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет. Верховодил среди них брат Броньки Кульчицкого — Кульчицкий Стах.
Через два дня на третий, возвращаясь из очередного рейса С-815, на занятия приходил и Федор Козубенко. Иногда, стесняясь, заходила и тихонько садилась в уголок Катря Кросс.
Это были сходки инициативной группы по созданию союза рабочей молодежи, или рабочих-подростков — ни названия, ни устава еще не придумали. Но не об этом даже шла на сходках речь. Речь шла о войне, об экономических взаимоотношениях государств, о межгосударственных политических альянсах, о дипломатических союзах и о других высоких, мирового масштаба, материях. Между прочим, особый интерес слушателей вызвали сообщения Зилова и Козубенко о том, что такое аннексия и контрибуция, какие существуют политические партии и которые из них за войну, а которые против. В этих случаях Козубенко неизменно вынимал пожелтевшую, потрепанную и на сгибах протертую бумажку, осторожно разворачивал ее и еще раз, не спеша, читал вслух. Это было первое воззвание Циммервальдской конференции. Большевистская часть социал-демократии была единственной в мире партией, которая последовательно, с первого дня выступала против империалистической войны, ни на какие компромиссы за три года не пошла и, наоборот, выбросила лозунг превращения войны империалистической в войну классовую.