Страница 148 из 183
— Идите к орешнику, — посоветовал кто-то из казаков. — Там после вчерашнего боя воронка на воронке, и копать не надо. Поставите в воронку, землей присыпете, вот и готово.
В орешнике, и правда, видны были следы недавнего боя. Искореженные или вырванные с корнем кусты, там и тут валялись подсумки, пустые ленты. Неглубокие, от трехдюймовых снарядов, воронки попадались на каждом шагу. Вчера петлюровские сечевые стрельцы разоружали здесь гетманских сердюков. Под горкой действительно текла речка.
Шурка выбрала воронку там, где кончался кустарник, в балочке. Она была поглубже и приметная, над ней подымалась искривленная старая верба. Ребята опустили гроб на землю. Утро пришло сырое, промозглое, их била зябкая дрожь. После бессонной ночи ломило голову, Шурка стояла, плотно запахнувшись в пальто, — только два локона подрагивали, выбившись из-под шляпки. Взялись за лопаты — тянуло согреться и размять занемевшие кости.
Дно воронки немного расчистили, установили чуть наклонно гроб.
— Ну, Иса, спи, — сказала Шурка, — прощай!
Она наклонилась, взяла пригоршню глины и бросила на гроб. Тогда каждый тоже бросил горсть земли. Порыв ветра пригнал дождь, и он затарахтел по крышке.
— Надо бы того… — смущенно заговорил Сербин, — сказать что-нибудь или спеть, как это делается, не знаю…
Все молчали. Говорить было не о чем. Шурка взяла лопату и копнула землю. Тогда Туровский сдвинул фуражку на затылок:
Вита ностра бревис эст…
Всем стало как-то неловко, но они подтянули — угрюмо, печально, словно хоронили именно эти слова, именно эту мелодию старой студенческой песни:
Бреви финиэтур…
Шурка заплакала. Крупные слезы покатились по ее щекам.
— Рано ты, Иса, умерла… Хорошая ты была девушка, тебе бы жить и жить. Эти сволочи убили тебя. Пускай, пускай! Им это так не пройдет! — Шурка погрозила кулаком куда-то назад. Потом подхватила песню в полный голос.
Нос габебит гумус.
Через пятнадцать минут на месте воронки вырос небольшой холмик.
— Запомнить бы где… — тоскливо молвила Шурка. — А что, если вербу эту срубят?
— Все равно, — с горечью ответил Макар, — завтра этого места и не найдешь. Осень, дождь… — Он махнул рукой.
— Пошли!
В конце овражка стали прощаться.
— Ну, казаки! — криво улыбнулась Шурка, и Сербин, Туровский и Теменко залились краской. — Прощайте, казаки. Был бы платочек, подарила бы кому-нибудь. Как в песне поется… Непременно платочек нужен…
Макар молча пожал каждому руку.
Потом они с Шуркой перепрыгнули через воронку и пошли.
— Зайди же к маме! — крикнул Сербин. — Скажи, что я скоро. Вот только Киев возьмем. Слышишь?
— Ладно.
Макар с Шуркой спустились с холма и пошли вдоль речки. Туман уходил вверх, было, должно быть, уже часов восемь. Шурка прятала подбородок в поднятый воротник. Макар тер здоровой рукой небритые щеки. Шагали мрачные и молчаливые. Так прошли не меньше версты.
— Дураки, — вздохнул наконец Макар, — не понимаю…
— Я тоже чего-то не понимаю, — откликнулась Шурка. — С одной стороны, они против гетмана, но с другой… право, я чего-то не понимаю!
— И понимать вообще нечего! — рассердился Макар. — Националистический бунт! Как вы не понимаете? Националистическая интеллигенция во главе крестьянской собственнической стихии. Все понятно, и этот агломерат, нет, конгломерат…
— Что такое агломерат и конгломерат?
Макар гневно посмотрел на Шурку.
— Вы же окончили гимназию, Можальская!
— Макар! — донеслось вдруг откуда-то издалека, сзади. — Шура!
Они остановились.
— Сербин? Он, что ли?
Это был Сербин. Он бежал с холма, размахивая руками.
— Что-то случилось. Может, надо вернуться назад?
— Подождите! — кричал Сербин.
Он подбежал запыхавшийся, прижимая рукой сердце, длинная пехотная винтовка на ремне через плечо нещадно колотила его по пояснице. Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова.
— Что такое?
Сербин шумно вздохнул и начал стаскивать винтовку через голову.
— Я пойду с вами… — умоляюще прошептал он, словно ожидая решительного отказа.
— А винтовка?
Сербин размахнулся и швырнул ее вниз, в речку. Винтовка звонко шлепнула по воде и неожиданно быстро и тихо исчезла. Еще какое-то мгновение разбегалась в стороны рябь. Потом ее смыло течением, и речка снова бежала вперед, спокойная и равнодушная.
— Что это за речка? — спросил Макар. — Как она называется?
— Кто ее знает… — Сербин развязал ленту с патронами и кинул туда же, в воду. Лента тонула медленно, не сразу, как бы нехотя. Ее уже снесло вниз, а завязки все еще виднелись.
— Мне так страшно стало, когда вы ушли, — оправдываясь, криво улыбнулся Сербин, — так страшно, как будто это уже навсегда, как будто я один на свете… И потом это же Репетюк! Антисемит, сволочь, каратель… Не может быть, что он за Украину! Или это какая-то другая Украина… я не знаю, страшная какая-то…
Голос его задрожал.
Они повернули от речки и зашагали к леску, подымавшемуся слева, сразу за кустами.
Туман уже рассеялся и дождь перестал. Вдоль речки тянулись пески, а дальше земля лежала черная, липкая и жирная. В роще на том берегу закуковала кукушка.
— Осенняя кукушка! Раз, два, три, четыре, пять… двадцать три, — считала Шурка. — Ого! Еще жить и жить!
И она негромко замурлыкала под нос веселую песенку.
Нэм империя!
Началось это неожиданно, незадолго до полудня.
Капрал-кирасир выскочил из помещения телеграфа, без пояса и без кепи. В руках он держал депеши и ленты с телеграфного аппарата. Он был растерян и потрясен. В эту минуту из-за угла Привокзальной улицы показался взвод кирасиров, с молодым офицериком во главе. Взвод шел сменять караулы. Капрал выбежал на середину улицы, на мостовую, и поднял руки навстречу взводу. Ветер играл депешами, ленты развевались и дрожали.
— Хальт! — закричал он. — Хальт!
Кирасиры остановились. Фендрик с руганью замахнулся на одуревшего капрала стеком. Но капрал оттолкнул фендрика и снова, подняв руки, закричал солдатам:
— Кирасиры! Братья! Нэм император! Нэм империя!..
Офицер в это время изловчился и огрел капрала стеком по спине.
Тогда капрал озверел. Он выхватил у фендрика стек и кинулся на него. Взвод, смешав ряды, с криком обступил капрала и офицера. Прикрывая руками от ударов голову, офицерик съежился, потом опустился на колени, потом сел и, наконец, совсем упал. Капрал швырнул прочь измочаленный стек и быстро сорвал с воротника офицера нашивки со звездочками и другие знаки различия.
— Смерть ему! Смерть! — кричали кирасиры вокруг. — Революцион!
Новости у капрала были одна другой важнее.
Армии Антанты прорвали болгарский фронт. Болгария запросила сепаратного мира. Для Австро-Венгрии путь на юг теперь стал как бы открыт. Но австрийская армия вдруг тоже бросила оружие и разошлась по домам. Так как и самой Австро-Венгрии уже не стало. Польские земли отделились. Сербы и хорваты провозгласили южнославянскую федерацию. Галичане заявили о присоединении к восточной Украине. Венгрия выделилась как независимое государство. Чехи восстали, требуя самостоятельной республики. От огромного соединенного королевства остались, собственно, только коронные провинции, которые и объявили себя Австрией. Империя распалась, монархия в агонии, последний Габсбург Карл Первый уже два дня как объявил об отречении от престола.
— Мадьяры! — кричал капрал. — Нас ждут отцы, дети, жены! Родина зовет нас! Зачем воевать на чужой земле? Нэм империя! Нидер мит’м криге! [26] Мир! Я хочу мира!..
Это уже не был взвод, и это уже не были солдаты австрийской армии, это были венгры, чехи, словаки, украинцы, хорваты, немцы, поляки, евреи, цыгане, это были сыновья, отцы, братья, мужья — с винтовками в руках.
И они вдруг затянули по крайней мере двадцать песен сразу: каждый пел свою, венгр — венгерскую, поляк — польскую, чех — чешскую. Как пьяные, двинулись они вниз по улице, во главе с капралом без пояса и кепи. Капрал шел пятясь, подняв руки, размахивая телеграфными лентами в воздухе. Он дирижировал всеми двадцатью песнями зараз. Кто-то выстрелил из винтовки в фонарь. Тогда пальнули все пятьдесят. С оглушительным пением, беспорядочно стреляя в воздух, как обезумевшие, они почти бежали, сами не зная, куда и зачем.
[26] Долой войну!