Страница 146 из 183
— Ложись! Ложись! Ложись!
Все бросились на пол. Шурка, на правах женщины, выглянула в щель отодвинутой двери.
Электричества не было. Подслеповатые керосиновые фонари и коптящие плошки мигающим красноватым светом озаряли перрон. Серые фигуры, поблескивая оружием, суетились вдоль эшелона. У дверей и выходов вокзала, дулами на поезд, выстроились пулеметы.
— Серожупанники! — сообщила Шурка. — Видимо-невидимо.
Трое, держа перед собой винтовки, уже взбирались в вагон.
— Офицеры и казаки — украинские, русские, германские или австрийские — выходи! Штатским приготовить документы!..
Студенческие матрикулы, как ни странно, вполне удовлетворили старшину. Но вернул он их, скептически улыбаясь.
— Советую, панове, сойти и возвращаться назад. Поезд дальше не пойдет. Сообщение только с Мотовиловкой, а там неизвестно что…
Васильков был последней заставой гетманских войск.
Впрочем, как только старшина спрыгнул на перрон, паровоз дал длинный гудок, и эшелон медленно отошел от станции.
— Поехали! — Шурка захлопала в ладоши. В вагоне теперь стало совсем свободно: три четверти пассажиров оказались офицерами или казаками, и всех их, как дезертиров из гетманской армии, забрали патрули серожупанников.
Шурка замурлыкала под нос:
Ехал в поезде со мной один военный,
Обыкновенный, простейший фат.
И чином, кажется, он был всего поручик,
А с виду купчик, дегенерат,
Сидел он с краю и напевая…
А поезд трам-та-ра-ра-рам-там-та-та-там…
Однако за первой же километровой будкой поезд снова остановился.
Все выглянули.
— Что такое?
Поезд стоял в глухой ночи, вокруг нависла тьма, и казалось, что высокими стенами подымается с обеих сторон бор. Накрапывал дождь.
От паровоза доносились крики и брань.
Огней впереди не было, и машинист отказывался ехать дальше вслепую — на верную катастрофу.
Кучка людей пробежала к паровозу. Были они все в штатском, но каждый держал в руках маузер, наган или гранату. Люди эти ехали в Белую Церковь, к Петлюре. Машинисту предложили на выбор: либо ехать дальше на Фастов, либо он будет немедленно брошен в топку паровоза.
Паровоз снова загудел, и вот, отрывисто, почти непрерывно крича, эшелон пополз прямо в мрак, в ночь, наугад.
Сегодня ожидалась всеобщая мобилизация студентов, и студенты шарахнулись из столицы врассыпную.
Ни Сербин, ни Теменко, ни Туровский, ни тем паче Макар не желали идти на смерть за пана гетмана и его державу. Шурка тоже оставила Киев — курсы закрыты, все закрыто, город превратился в военный лагерь, невоенным делать там было нечего, нечего было и есть.
Землячество возвращалось назад, к родным очагам. Первый студенческий год не задался.
Покачивало. Колеса отстукивали в частом ритме товарных вагонов.
— А все-таки, — сказал Макар, и в густой тьме неосвещенного вагона все ясно представили его тихую улыбку, — а я все-таки успел сдать и интегралы и дифференциалы…
Он чиркнул спичкой. Левая рука его висела на перевязи. Спичечный коробок он зажал между колен. Все потянулись прикуривать. В короткой вспышке лица показались вытянувшимися и похудевшими. Они сидели, тесно прижавшись на длинном узком ящике из нетесаных сосновых досок. Это был гроб. В гробу лежала Иса.
Вдруг в ночной тьме, справа и слева, вспыхнул фейерверк выстрелов, в стенки вагонов несколько раз ударило, мелкие щепки посыпались на головы и плечи. Но поезд лишь ускорил ход и покатил дальше, кажется, с уклона.
— Курите в рукава! — прикрикнула Шурка. — Перестреляют же к чертям собачьим!
Обстреляли состав на этом перегоне раза три.
Потом поезд словно споткнулся и снова стал.
Все выглянули. Вокруг было черно, и сеял мелкий дождь.
— Двигай! Двигай дальше! — закричали из вагонов. — Крути, Гаврила!
Но поезд упорно стоял.
Тогда кто-то разглядел в темноте контур строения. Еще кто-то заметил отблеск оконного стекла. Потом отчетливо стал виден мокрый сигнальный колокол. Это была Мотовиловка. Билетная касса была открыта, компостер выгибал черную лебединую шею, на телеграфном аппарате ворохом лежали ленты, щенок скулил, запертый в дамской уборной. На станции не было и огонька, нигде ни одного человека, ее оставил даже персонал.
Машинист взобрался на тендер, на кучу угля и, приложив ладони ко рту, закричал в пространство:
— А-у! А-у! Люди добрые!
В густой измороси эхо прокатилось бором вяло и медлительно. Никто не ответил. Добрых людей не было. Бор по сторонам стоял черный, мрачный и молчаливый.
Тогда пассажиры собрали летучий митинг и решили ехать дальше.
Машинист на этот раз отказался категорически и сказал, что полезет в топку сам. Смысла в этом не было, без него все равно дальше не поедешь. Решили его купить. За пять минут по эшелону собрали полторы тысячи лопаток. Машинист отказался. Тогда еще за десять минут собрали две тысячи керенками. Он отказался. Тогда собрали тысячу марок и пятьсот крон. Машинист разостлал кожух в тендере и сказал, что будет спать до утра.
До утра много чего могло случиться. А перегон до Фастова верст двенадцать. Студенты вытащили гроб из вагона, подняли на плечи и двинулись по шпалам пешком.
Колея простиралась под ногами, но лежит ли она на насыпи или, наоборот, в выемке, было не разглядеть. Небо нависало черное, как сама ночь. Можно сделать только шаг, один только шаг, а дальше — конец. И был это конец вселенной, и не верилось, что впереди еще что-то есть, что в этой тьме что-то существует, что вообще существует свет, тепло, крыша над головой.
Шли шаг за шагом, со шпалы на шпалу. Дождь бил в глаза, затекал за воротник, насквозь пропитывал одежду. Гроб был тяжелый, ребро натирало плечи. Макар и Шурка все время сменяли друг друга.
— Коля, — сказала Шурка, — вы бы лучше вернулись. Пусть рана не страшная, в мякоть, но все-таки рана. Завтра вы поедете следом за нами.
— Я не понимаю! — рассердился Макар. — Я вообще не понимаю… Вы, значит, хотите, чтобы меня сделали гетманцем?
— Вы ранены, вас не возьмут.
— Ну, тогда меня за демонстрацию посадят в тюрьму!
— Некогда им сейчас сажать в тюрьму!
— Тогда вообще расстреляют! Я не понимаю…
— Стой! — внезапно прозвучало во тьме. — Кто идет?
Все остановились и умолкли.
— Стрелять буду! Кто?
Откуда доносился голос, нельзя было разобрать. То ли спереди. То ли сзади. А может быть, справа или слева. И кричал не один.
— Кто? Кто? — подхватили с разных сторон. — Стой! Кто? Да пальните разок-другой, сразу ответят!
— Не стреляйте! — крикнула Шурка. — Здесь женщины!
Грязная брань и смех раздались в ответ.
— Кто? — В темноте щелкнуло несколько затворов.
— Это похороны! — закричал Макар. — Мы несем гроб!..
— Что? — Кто-то выругался. — Руки вверх и медленно идите вперед!
— А гроб? — заволновался Макар.
Тогда наконец зашаркали сапоги по гравию пути, и стало слышно, как невидимые во тьме люди часто дышат где-то близко. Резко запахло мокрыми солдатскими шинелями, и неожиданно совсем рядом из темноты возникли направленные на них штыки.
— Руки вверх!
— Хлопцы, да тут, и правда, гроб!
— Что в гробу?
— Покойник, — сказал Макар. — Подруга, — добавила Шурка. — Студентка, — пояснил Туровский. — Убили вчера на демонстрации… — начал было и Сербин, но умолк.
Примолкли и все — ведь еще не известно было, что это за люди, чьи войска.
— Мы студенты, — заговорила тогда Шурка, — мы везли домой хоронить умершую подругу. Но поезд вдруг стал. Дальше, сказали, не пойдет. Мы решили отправиться по шпалам пешком…
Невидимые люди вокруг тихо побрякивали оружием и молчали. Они, конечно, не верили. Кто-то насмешливо хмыкнул.
— Понимаете, — заволновался Макар. — Осень, сырость, тепло вообще… Труп, видите ли, может разложиться… И вообще…
— Молчать! — крикнул кто-то. — В гробу динамит?
— Ну что вы! — Шурка даже засмеялась. — Девушка. Мертвая девушка. Ей-богу.