Страница 111 из 183
— Граждане железнодорожники! — начал он. — Я, собственно говоря, командирован главным комитетом не к вам, а в Одессу! — Легкий ропот разочарования пробежал по рядам. — Но забастовка захватила меня как раз на вашей станции, и я пришел сюда к вам. Я не буду произносить здесь речи. Если разрешите, я зачитаю вам резолюцию, которую только вчера одобрил главный дорожный комитет.
Шумное движение и радостные возгласы снова приободрили его. Главный дорожный комитет, центральное руководство профессионального движения, значит, идет вместе с рабочей массой! Три тысячи человек подались вперед.
Представитель развернул большой лист бумаги и прочитал:
«Учитывая фактическое положение вещей и признавая, что стачка, как метод борьбы, грозит в нынешнее время разрушительными последствиями для профессионального строительства, объявить всем членам союза о безусловной недопустимости стачки…»
Он снова сложил свою бумагу, так как он уже кончил.
Но в галерее продолжала стоять абсолютная, напряженная тишина. Три тысячи человек затаили дыханье. Что? Главный дорожный комитет не только не поддерживал стачку, а — запрещал ее?… Не двигаясь, собравшиеся бросали недоуменные взгляды на своих соседей. Что ж это такое?… Было так тихо, что далекие, посторонние звуки оттуда, извне, из-за забора, с путей, свободно долетали сюда, в галерею, сквозь раскрытые широкие окна на крыше. Неожиданные, странные здесь звуки. Хрипло мычали коровы, дрожащими голосами мекали овцы, хрюкали и визжали свиньи. Как будто бы деревня начиналась тут же рядом, за стеной мастерских, словно с далеких полей хлеборобы пригнали сюда свои стада, и вот сейчас широко раскроются двери, и толпы крестьян войдут, заполнят второй и третий свободные пролеты… Это на волочисской линии стояли маршруты со скотом для Германии. Паровозы только что бросили их, водоносы и пастухи разбежались кто куда. Забастовка.
Тогда из президиума вдруг выскочил юркий и растрепанный человечек. Черные усики он одергивал вниз. Это был конторщик Головатько — «куренной» атаман и председатель «просвиты».
— Я уполномочен заявить, — затарахтел он, — от имени «куреня» и «просвиты», что для щирых украинцев самостийная украинская государственность превыше всего и потому, — того-этого, железнодорожники целиком и полностью разделяют позицию головного комитета, панове-добродийство!
Председатель собрания машинист Страновский стоял рядом, опустив голову на грудь и высоко подняв плечи; руки он упер в бока, и его длинная борода развевалась на ветру. Вдруг он выпрямился.
— За наши требования?!
Тысячи рук, как одна, вскинулись кверху.
— За предложение главного комитета?
Гомон и шелест прокатился из края в край — каждый поворачивался и глядел вокруг. Всплеснул смех. Ни одной поднятой руки!
— А где ж этот ваш «курень»? — насмешливо и звонко крикнул кто-то издалека.
— Они не бросили работы, того-этого, и не могли прийти! — заверещал Головатько, все одергивая свои усы.
— Позор! — завопил зал. — Долой штрейкбрехеров!
Стах заложил четыре пальца в рот и засвистел, как в степи.
Но Страновский снова поднял руку.
Пускай же представитель так и передаст своему комитету. А теперь, товарищи, разрешите наш районный комитет профессионального союза объявить стачечным комитетом!
— Ура! — закричал от дверей Золотарь, и крик его сразу же подхватили десятки и сотни голосов.
Солнце уже склонилось к западу, а митинг все не кончался. Стачечный комитет докладывал о формах проведения забастовки и роли каждого участка. Стачечный комитет предупреждал о возможных провокационных выпадах. Пожарники, электрики, служащие продуктовых лавок и медицинский персонал должны явиться на свои места — они примут участие в забастовке, работая. Пикеты забастовщиков должны посменно дежурить и в мастерских, и в депо, и на материальном складе. На всех участках постоянно будут находиться функционеры комитета, чтоб давать разъяснения рабочим.
Зилова назначили дежурным в депо, и он немедленно отправился на свой пост.
Солнце только что село, город окутали тихие летние сумерки.
То тут, то там вдоль путей шеренгами вспыхивали фонари. На западе небо еще розовело по горизонту, выше раскинулась яркая синева. На путях было тихо и пусто. Длинные эшелоны стояли мертвые и неподвижные, точно огромный вагонный парк и кладбище мертвых паровозов. Редкие прохожие пробирались торопливо, с испуганными видом. Через каждые сто шагов — всюду и везде — стояли немецкие патрули. Несколько немецких солдат без оружия, с небольшими ведерками и пачками бумаги в руках, медленно передвигались от фонаря к фонарю. Они расклеивали объявления.
Под одним из фонарей, приглядываясь к только что наклеенной бумажке, стоял Пиркес. Зилов молча пожал ему руку и тоже остановился. Бумага еще не подсохла, и читать было трудно. Они разобрали только жирный шрифт:
«Штаб немецкой армии фон Эйхгорна».
И в конце:
«Главари стачки и те, кто письменно или устно станут агитировать за нее, будут подвергнуты беспощадному наказанию».
«Повинные в порче железнодорожных путей или в покушении на такую порчу — будут караться смертью».
Молча пошли они дальше вдвоем. Сумерки все сгущались. Силуэт вокзала против них вдруг вспыхнул тысячей огней. И это показалось так странно — он стоял, сверкающий и нарядный, словно рождественская елка. Огромный, шумный, самый большой на весь край вокзал — был тих, как хутор в степи: не подкатывали курьерские, тяжелые товарные маршруты не грохотали мимо, не слышалось гудков, даже сигнальный колокол на перроне у служебного входа не отбивал повесток и отходов — не было ни первых, ни вторых, ни третьих звонков. Рожки стрелочников молчали. Это было жутко, как смерть.
— Что ж, — задумчиво промолвил Зилов, — если забастовка затянется, придется, очевидно, взяться за… порчу железнодорожных путей…
— Погоди! — вспомнил вдруг Пиркес. — Ты слышал о «Черной руке»? Сегодня мне предложили вступить в организацию «Черная рука»…
— Что?! — Зилов даже остановился. — Тебе? «Черная рука»?
Но тут их внимание отвлекло другое. Между путей прямо на них сомкнутым строем шагал большой отряд солдат. Это не были немцы: солдаты — в гимнастерках, и штыки на винтовках — тонкие и острые. Чуть в стороне шел командир, помахивая коротким стеком.
— Вацек Парчевский, — прошептал Пиркес, — со своей комендантской сотней… — Он сделал движение, чтобы укрыться в тени, но было уже поздно.
— Алло! — крикнул Парчевский. — Хлопцы? Привет! Вы это куда?
Он подошел к Зилову и Пиркесу и остановился, пропуская мимо своих солдат.
— Сотня! — крикнул он, когда последняя шеренга отошла шагов на двадцать. — Стой! — Сотня застыла. — К ноге!.. Вольно!.. Можно курить… Здорово! — он протянул товарищам руку. — Тебя, Зилов, я с выпускного вечера так и не видел. Закурим? Жизнь наша оловянная… Бастуешь?
Он вынул кожаный портсигар. Молча закурили. Постояли молча. Парчевский часто сплевывал в сторону. При каждой вспышке его папиросы четыре георгиевских креста поблескивали на левой стороне груди.
— Куда это ты… снарядился с сотней? — спросил наконец Зилов. — Если, конечно, это не военная тайна?
Парчевский молчал и сплевывал в сторону.
— Тайна, — сказал он после паузы. — Иду на ваш митинг… Арестовать стачечный комитет.
Зилов затянулся, Пиркес подул на огонек папиросы.
— Отца там твоего… нет? — спросил Зилов погодя.
Парчевский откинул голову и пустил несколько колец вверх. Воздух был так спокоен, что кольца тихо поплыли одно за другим и растаяли в темноте.
— На митинге? Нет. Дома сидит. Мать не пустила. — Парчевский усмехнулся. — А ты чего ж здесь? Не на митинге? Если не тайна…
— Тайна. По поручению стачечного комитета я иду организовывать борьбу с штрейкбрехерами,
— Так-с…
Докурили молча. Парчевский затоптал окурок и поправил на себе амуницию.
— Вот что, хлопцы, — сказал он наконец вполголоса, помахивая стеком, — спешить мне некуда. С сотней я еще минут пятнадцать буду шагать до мастерских. Ну, и на то, чтоб окружить галереи, понадобится минут пять, может быть, семь. Что?