Страница 103 из 183
Омелько ничего не говорил. Все молчали.
— Вы же ведь хлеборобы, — ударил себя ладонями в грудь Полубатченко. — На земле же сидите, от земли хлеб едите, и дети ваши своих детей на земле рожать будут. Раскиньте умом — тут же как по арифметике все. Что?
Сборная молчала. Полубатченко утер пот.
— Вы же от деда-прадеда хозяева! Ну где это слыхано-видано, чтоб землю задаром получать? Покупать ее, родную, надо. И отцы ваши и деды покупали. Купленное — оно свое. Кровное. И закон его защитит. Разве ж я ее где-нибудь даром стащил? Двадцать лет уже, как откупил у пана Пясоцкого. А отец мой земли вон за лесом имел, четыре десятины и морг. Старые люди еще помнят. О, дед Панкрат, вы же должны помнить? Что?… А теперь расхотелось мне хозяйничать. Дочки у меня уже взрослые. Одну замуж, другую учить, а третьей еще чего-нибудь. Уеду в Киев, завод буду ставить. Что? Да если б не такие времена, так за мою землю по тысяче николаевскими за десятину взять бы взял! Не земля ведь — парник. Что?
— Земелька хороша! — вздохнул дед Панкратий. — Сытая…
— А как же, а как же! — обрадовался, даже подскочил Полубатченко. Он подбежал к деду Панкратию и схватил его за плечи. — Сытая! Вон она какая зеленеет!
Все, следуя за рукой пана, поглядели в окно. Меж листвы дерев и контуров хат виднелись уходящие вдаль поля. Зеленые, пышные.
Дед Панкратий еще раз вздохнул. Пан Полубатченко вдруг поднялся на цыпочки и, озираясь, отошел от окна. С видом заговорщика наклонился к крестьянам.
— Вы думаете, — зашептал он, — немцы вам даровой хлеб так и оставят? Отберут! Все равно отберут. Пропадет ваш урожай! Они насчет собственности ох какие строгие! А свое — нет, не тронут! На этот счет у них порядок. Что?
Крестьяне заерзали, шумно перевели дыхание.
— Так по рукам? О полу бьем? По сто лопаток [13] с десятины, и мой магарыч? Что?
— А как же оно будет с национализованным? — с тоской в голосе спросил кто-то у дверей. — То есть инвентарь, значит, всякий, ну, и вопче…
Пан Полубатченко прижал руки к груди ласково и миролюбиво.
— Люди добрые! Ну где ж это слыхано-видано? Разве ж господь за грабеж не карает? Ну, случилось, подбили вас люди лихие, ворюги, «товарищи». А я человек такой — зла не помню. Слова не скажу. И карателей никаких звать не стану. Сами снесете — у кого моя борона, у кого плуг, у кого соломорезка. Всё. Снесете — а тогда и купите. Вам же оно для земли нужно. Обществом и купите. А мне земля теперь ни к чему — весь распродаюсь.
В дверях вдруг произошла какая-то давка. Кто-то протискивался со двора, поспешно расталкивая народ.
— Что? — глянул туда пан. — Ты чего, Петрович?
Это был суетливый человечек с бритым подбородком и длинными желтыми усами, одетый в точности так же, как и сам Полубатченко. Его управляющий Петрович. Он наконец пробился, ступая прямо по ногам, скинул картуз и почтительно, согнувшись вдвое, засеменил к пану. Лицо управляющего выражало волнение и тревогу. Подбежав к Полубатченко, он тихо и быстро зашептал ему на ухо, задыхаясь и придерживая сердце рукой.
Все замерли, пытаясь тоже уловить хотя бы словцо. Но напрасно — Петрович говорил шепотом.
Однако уже по лицу пана стало ясно, что новости Петрович принес чрезвычайные. Лицо Полубатченко менялось прямо на глазах. Сперва он побледнел, и глаза у него стали совсем круглые. Он даже сел в изнеможении. Потом он начал краснеть. Понемногу из розового превратился в сине-багрового. Часто замигал. Вытер пот со лба раз, и другой, и третий. Наконец пан выпрямился, вздохнул полной грудью, так, что пиджак затрещал, и перекрестился широко, истово.
Крестьяне ждали, затаив дыхание, даже перестали курить.
Пан Полубатченко расправил плечи и посмотрел куда-то в угол поверх голов. Глаза его были прозрачны, ничего не выражали, казалось, ничего не видели перед собой. Решительным жестом он надел картуз и сунул платок в карман.
— Кха! — откашлялся он. — Так вот! Передумал я. Ни усадьбы, ни поля продавать не буду. Сам останусь хозяйничать. Что? — Народ молча расступился. На пороге Полубатченко задержался еще. — А разграбленное чтоб до вечера было в экономии. Все! — Потом он обернулся еще раз. — И в дом чтоб снесли все как есть. Мебель, и зеркала, и посуду. И часы с музыкой чтоб к вечеру были на месте! Что?! — Он прокричал эти слова, налившись синей кровью.
Потом пан Полубатченко повернулся и быстро зашагал прочь. Петрович семенил сзади.
В сборной никогда еще не бывало такой тишины. Соловей в школьном саду уже умолк, но кузнечики стрекотали в траве часто и звонко. Люди сидели побледневшие и растерянные. Никто не курил. Люди не отрывали глаз от спины пана Полубатченко. Он скрылся за углом монопольки. Он шел на площадь.
— Матерь божья! — прошептал дед Панкратий. — И что ж там такое приключилось?
На колокольне вдруг ударил большой колокол, и вот уже зазвонил, загудел часто, тревожно, не умолкая. Били на сполох.
Еще секунду в сборной держалась тишина, тоскливая и, казалось, бесконечная. Но вдруг все вскочили и кинулись к двери, на улицу, поскорее на площадь…
Туда уже сбегалось все село.
Люди теснились у церковной ограды. Перед пулеметами в чехлах рота немцев построилась с винтовками на караул. Поп в облачении стоял на церковной паперти. Рядом с ним гайдамацкий старшина держал в руках бумагу. Немецкий майор сидел немного в стороне, тоже на паперти. Колокол бил часто и страшно, как на пожар. Толпа замерла в молчании, не зная, что и думать. Мужики хмурились, лица их побледнели. Женщины утирали глаза. Даже дети, и те не шныряли взад-вперед, а притихли, сбившись в кучку. А колокол все гудел и гудел. Уже поп помахал на колокольню крестом. Уже десяток самых голосистых покричали пономарю, что хватит… Уже вся толпа махала в сторону колокольни руками, платками и шапками. А пономарь все звонил. Колокол бил и бил Наконец какой-то гайдамак полез на колокольню и оттащил одуревшего пономаря. Но оказалось, что это и не пономарь. Пономаря не разыскали, и поп послал звонить Микифора Маложона. И Микифор Маложон бил в набат изо всей силы, исступленно, словно хотел поднять на сполох, созвать по тревоге сюда на площадь родного села весь мир. Гайдамак едва оторвал ошалевшего деда от била.
И когда стало тихо, гайдамацкий старшина развернул бумагу. Все оцепенели. Только Микифор Маложон тяжело дышал и покряхтывал, спускаясь по лестнице с колокольни. Старшина вдруг передумал и передал бумагу попу.
Поп благословил народ на три стороны, перекрестился сам и начал читать, точно евангелие.
Дата была — тридцатое апреля. Объявлялась для всеобщего сведения грамота об установлении над землями, имуществом и народом — «для достижения порядка, спокойствия и благосостояния» — власти пана гетмана всея Украины, по имени Павло Скоропадский.
Певчие пропели «многая лета». Затем старшина приказал петь «Ще не вмерла». Толпа тихо переминалась с ноги на ногу. Мужчины молчали. Женщины тихонько всхлипывали. «Ще не вмерла» никто и не знал. Микифор Маложон сидел на последней ступеньке. Какой-то гайдамак подбежал к нему, чтобы заставить встать, когда поют национальный гимн, но Микифор вдруг весь посинел и схватил лежавший рядом с его босой ногой камень.
— Не подходи, а то убью! — закричал он.
Солнце уже перевалило за полдень…
Земельный комитет разгоняли под вечер.
Гайдамацкий старшина, двое его сердюков, немецкий лейтенант и четверо солдат пошли по хатам — собирать президиум. Председателем земкома был Коротко Гнат, матрос девятисотого года. Секретарем — фронтовик Степан Юринчук. Казначеем — дед Панкратий Юшек. Их привели к сборной по одному. Вывески «Земельный комитет села Быдловка, Подольской губернии» над дверьми уже не было.
Гайдамацкий старшина сел писать протокол и затребовал печать, кассу и документы.
Печать достал из кармана, обдул с нее махорную крошку и положил на стол Степан Юринчук. В кассе оказалось три лопатки, восемнадцать керенок, сто крон, сорок марок, двадцать рублей николаевскими ассигнациями и на четыре рубля серебряной мелочи. Старшина написал расписку, что деньги эти приняты для передачи в государственную казну его ясновельможности пана гетмана. Документов в шкафу не обнаружили никаких. Старшина рассердился и потребовал немедленно представить списки.
[13] «Лопатками» называли выпущенные при гетмане деньги с изображением крестьянина с лопатой. (Прим. автора.)