Страница 3 из 100
Ханух, изо всех сил стараясь не обнаружить своего любопытства, суетился у костра. Он всыпал в котел пару горстей пшена, подбросил в огонь сухого хвороста, а затем, достав две деревянные чаши, наполнил их кислым молоком из бурдюка, который висел на сучковатом столбике, подпиравшем один из углов навеса.
Гость молча принял из рук табунщика чашу и медленно отпил несколько глотков. Оруженосец, стоявший у костра, последовал примеру своего хозяина.
– Садись, друг мой Тузар. Теперь, когда мы прибыли на родину наших предков, никогда не жди от меня приглашения садиться.
Ханух расширенными глазами глядел на гостей. До сих пор ими не было сказано ни единого слова, и крестьянин, решивший, что пришельцы не владеют языком адыгов, чуть не вздрогнул, услышав кабардинскую речь из уст так необычно одетого, вероятно, очень знатного человека. Речь эта была несколько высокопарной, как в песнях гегуако, отдельные слова звучали непривычно для слуха, но отчетливо и красиво.
Оруженосец осторожно присел на камень у огня, а его хозяин, как бы приоткрывая перед любопытным крестьянином завесу загадочной тайны, спокойно продолжал говорить:
– Тузар, твоя сабля опускалась на головы врагов не реже, чем моя, твои стрелы попадали в цель, пожалуй, получше, чем пущенные моей рукой. И не слуга ты мне, а верный боевой соратник.
Оруженосец при этих словах застенчиво потупил взор.
Табунщик, нагнувшись над костром и помешав деревянной лопаточкой превшее в котле пшено, слушал гостя с таким неподдельным интересом, что суровый воин пожелал ответить хотя бы на два-три из тех сотен немых вопросов, которые читались на лице Хануха. Он знал, что как бы ни распирало кабардинца мучительное любопытство, он сам ни о чем не спросит. Ведь это верх неприличия – приставать к гостю с расспросами. В свою очередь чужеземному пришельцу тоже хотелось многое узнать от первого местного жителя, встреченного им в Большой Кабарде. Однако его высокое достоинство не позволяло ему выказывать живой интерес к человеку неблагородного происхождения и к тем сведениям, которые тот мог бы сообщить. Поэтому пришлось действовать обходным маневром. Важный гость посмотрел на своего оруженосца и чуть заметно кивнул ему. Тузар понял без слов.
– Хорошие травы растут на этом пастбище, – сказал он, обращаясь к табунщику. – Наверное, для добрых коней здесь настоящее раздолье.
Ханух тоже был смышленым человеком. Он сразу догадался, что в этом разрешении говорить, которое исходит от знатного господина, кроются совершенно недвусмысленные вопросы.
Крестьянин откашлялся и начал хрипловатым голосом:
– Да, у моего князя Шогенуко много хороших пастбищ. Коней тоже много, а раньше было еще больше. Так много, что даже на этой палке не хватило бы места для зарубок. – Ханух показал на свое копье. – Недавно Шогенуко был в далеком набеге, а в это время какой-то князь налетел ночью на его владения и угнал большой табун кобылиц с жеребятами-однолетками. Нам, табунщикам, досталось от хозяина, хотя он сам понимал, что мы не виноваты. Ну, мне еще не так. Ведь я пшикеу – вольноотпущенный княжеский крестьянин. Только вот через каждые два дня на третий должен я присматривать за шогенуковскими конями. Ханух меня зовут. Извините за скудное угощение, за позор моего жалкого огня. Кроме пшена, сыра да кислого молока сейчас у меня нет ничего…
Услышав последние слова, важный пришелец многозначительно хмыкнул.
– Настоящий воин не думает о таких пустяках, добрый Ханух, – улыбнулся Тузар. – Гости твоего огня не какие-нибудь турки, любящие услаждать свои утробы жирной и обильной пищей. Мой господин, которого ты можешь называть высокодостойным Мысроко, обладая силой нарта, воздержан в еде, как хрупкая девушка.
Мысроко сделал нетерпеливый жест рукой, хотя по лицу его было видно, что грубая лесть Тузара нисколько его не обижает.
Ханух всем своим видом выражал радостное потрясение:
До сих пор только по народным преданиям знал я о прославленных адыгах далекого Мысыра! [6] Великий Тхашхо! Ты дал моим глазам увидеть живого…
– Подожди, пшикеу! – перебил табунщика именитый гость. – Твой Тхашхо, который считается главным среди здешних адыгских идолов, тут совершенно ни при чем. Ибо все сущее на земле покоряется или должно со временем покориться единственно истинному аллаху и пророку его Магомету.
Ханух испуганно моргал глазами: хотелось и согласиться, и в то же время страшновато было так вот сразу покинуть привычных богов.
А Тузар добавил для пущей убедительности:
– Ты слушай, парень, что говорит тебе высокодостойный, сделавший хадж в Мекку и познавший мудрость Священной книги, о чем свидетельствует зеленый тюрбан на его просветленной голове! – низкий рокочущий бас Тузяра окончательно обил с толку бедного крестьянина.
– Конечно, – пробормотал он. – Мы темные люди… Мы такой чести не заслужили… И, конечно, аллах и Магомет, и еще Аус Герга – хорошие боги…
– Остановись, простодушный! – строго и твердо сказал Мысроко. – А то ты еще не такого наговоришь. Тебе ясно объясняли: бог только один – могущественный и всевидящий аллах. Магомет – это пророк. А вот Аус Герга – другое дело. Правильно его называть Исса. В Коране о нем тоже чего-то понаписано. Только я не все запомнил. С юности я больше привык запоминать лица врагов, а не тексты китабов [7], где мудрых священных слов в тысячу раз больше, чем звезд на небе. Да и пальцы мои больше привыкли сжимать древко копья или рукоять сабли, чем перелистывать страницы.
Ханух обрадовался случаю перевести разговор на другую тему:
– Вот и мой хозяин такой же: очень он любит поработать боевым топором или длинной пикой. Его селище тут, рядом, на расстоянии двух полетов стрелы. Он убьет меня, если высокочтимый Мысроко к нему не заедет.
– Заедем, – благосклонно ответил Мысроко. – Наши кони уже отдохнули, и мы тронемся в путь, как только ты их напоишь. Мы бы тебя не тревожили, добрый человек, но ведь неудобно въезжать во двор князя на взмыленных лошадях, как будто спасаясь от погони…
Пока мужчины сидели у костра, туман рассеялся, а небо постепенно очистилось от серых неприветливых облаков. Мысроко и Тузар впервые увидели Главный Кавказский хребет во всем его великолепии. С востока на запад, насколько хватал глаз, протянулась острозубая горная стена. Солнце еще не взошло, и лишь отдельные вершины, покрытые вечным снегом, были окрашены в нежные розовато-желтые тона. Но вот край солнечного диска приподнялся над восточной оконечностью горной цепи, и множество причудливо изломанных граней бесконечной утесисто-снежной гряды мгновенно вспыхнули ярко-золотистым переливчатым сиянием. Теневые склоны из тускло-серых стали вдруг чисто-голубыми, беспорядочные скальные нагромождения, незаметенные снегом, сменили черную окраску на оранжево-коричневую. А совсем рядом, наполовину возвышаясь над хребтом, словно полководец, вышедший из общего строя, уверенно и гордо возносил к небу обе свои вершины исполин Ошхамахо [8] – Гора Счастья, как издавна называли его кабардинцы. С этой части пастбищного нагорья он виден весь – от гранитного цоколя до сверкающих ослепительным блеском, округлых, как девичьи груди, вершин. Казалось, Ошхамахо специально сбросил сегодня плотную облачную бурку, в которую кутался всю последнюю неделю, чтобы поразить своей величественной красотой двух суровых воинов, вернувшихся с далекой чужбины.
Мысроко смотрел немигающими глазами на огромную гору, а губы его еле слышно шептали:
– Так вот ты какой, Ошхамахо… Нет, ни одна из старинных адыгских легенд, привезенных в Мысыр моими предками еще два или три века назад, не смогла тебя приукрасить… А какие горы и пастбищные склоны, какие чистые и щедрые реки, какие богатые леса… Даже эдем я представлял себе более скромным, да простит мне аллах мое невольное кощунство!
Тузар стоял чуть позади хозяина и шумно вздыхал.
6
Египет, а Мысроко — значит сын Египта
7
книга религиозного содержания
8
Эльбрус