Страница 20 из 100
Один из музыкантов ударил крепкими ладонями в барабан, второй запиликал длинным смычком, похожим на лук, только с тетивой из конских волос, по семи струнам пхапшины, третий начал извлекать пронзительные резкие звуки из коротенькой свирели. Бабуков с раздражением отметил про себя, что даже музыканты его не очень искусны, а орудия их ремесла дешевы и грубы.
* * *
Адешем проснулся на рассвете. Добрый старик Бита, в хижине которого он ночевал, предложил ему на завтрак чашку кислого молока, ломоть пасты и несколько кусочков холодной баранины, припасенной со вчерашнего пира. Адешем уже начал есть, когда вдруг обнаружил на себе кольчугу. Кусок стал ему поперек горла: закашлялся тузаровский крестьянин. Глазами, полными слез, он с вопросительным укором посмотрел на Биту. Бита сочувственно вздохнул и тихо проговорил:
– Ты видишь, Адешем, я – живой. Значит, не под моей крышей тебя ограбили.
– Я пойду к Бабукову, – объявил табунщик. Пошутил он, наверное.
– Бабуков не умеет шутить, – грустно сказал Бита. – Не ходи.
– Но ведь этот панцирь – для Тузарова! И куда мои глаза смотрели? Поистине верно говорится: что толку от зрения, когда разум слепнет!
– О-о! Мармажей у Бабукова крепок…
– Как же мне забрать панцирь?
– Да как ты его теперь заберешь? Хагур хочет отвезти панцирь князю Алигоко. Не ищи силу сильнее себя.
– Ну тогда Тузаров найдет силу слабее себя. Все ему расскажу. Где мой конь?
– Может, погостишь еще? Что так торопиться?
– Должен торопиться, – Адешем встал и пошел к выходу. – Счастья и благополучия твоему дому. Поеду.
– Постой, дорогой гость! А стоит ли говорить твоему тлекотлешу о случившемся? Ведь если арба опрокинулась – тебя же первого и придавит!
– Тузаровская арба не опрокинется.
– Так пусть гладкой будет твоя дорога, пусть конь твой ни разу не споткнется и не потеряет ни одной подковы, а в конце пути – да ожидает тебя удача, достойная доброго и мужественного человека!..
* * *
Селище Тузаровых располагалось па правом, более высотой берегу Терека.
В этом месте самая большая река Кавчаза делилась на несколько широких рукавов, которые были сравнительно не глубоки и потому не представляли особой преграды для всадника. На той стороне тянулись вдоль кромки извилистого берега густые лиственные леса, недавно одевшиеся в осеннюю позолоту.
А в сторону восхода, напротив, леса не росли: здесь, насколько хватал глаз, простиралась чуть всхолмленная равнина, богатая сочным разнотравьем. В Малой (Затеречной) Кабарде дожди шли пореже, чем в Большой, примыкающей к Главному Кавказскому хребту, но их было вполне достаточно, чтобы травы могли расти до глубокой осени. И сена удавалось накосить столько, что его дотягивали до первой весенней зелени. Ну и, конечно, земля эта давала щедрые урожаи проса.
Седобородый Каральби Тузаров, бодрый и сильный мужчина, мог быть доволен своей жизнью. В доме хватало всякого добра и хорошего оружия. На пастбищах – сотни отличных лошадей и тысячи овец. Даже крестьяне тузаровские имели прочный достаток, а их жены исправно рожали здоровых мальчиков и девочек. Вот только у самого Каральби ясноглазая его гуаша умерла очень рано, успев подарить мужу только одного сына. Зато парню теперь двадцать два года, и он достойный наследник своего отца. Канболет и в скачках не знает себе равных, и стреляет лучше всех – хоть из ружья, хоть из лука, и силу имеет такую, что быка валит наземь. Сейчас у старого Каральби одно на уме – найти для сына хорошую невесту и дождаться появления внуков. Пусть их побольше будет, этих внуков; если аллах обделил детьми Тузарова-старшего, так, наверное, не должен обидеть младшего.
Каральби вышел со двора и неторопливо зашагал к берегу реки. Там сейчас Канболет: пошел поить белого шолоха – это конь старого тлекотлеша – и своего любимца – настоящего хоару, которого отец подарил сыну пять лет назад еще жеребенком. Что-то долго не возвращается джигит. Солнце уже село. Скоро совсем стемнеет. Каральби спустился по глинистой тропинке к самой воде. А вот и Канболет – чуть ниже по течению. Кто это с ним? Адешем вернулся? Почему один? И откуда у табунщика кольчуга?
Канболет увидел отца и, чем-то взволнованный, быстро направился к нему:
– Отец! Прошу тебя, выслушай Адешема. Он привез такую новость!
Каральби нахмурил густые косматые брови: не слишком ли большую горячность проявляет парень?
Однако, услышав подробный рассказ табунщика, и сам Тузаров разволновался не меньше его. Он прекрасно знал, о каком панцире идет речь. Знал гораздо лучше Бабукова. Ведь не предок этого «тощего волка», а пращур самого Каральби везде и всюду, по чужим землям и далеким морям сопровождал хозяина старинной реликвии египетских меликов. Знал Каральби и о том, что панцирь принадлежал когда-то царю царей, Солнцу Востока – Саладину, а до него – славному, но неудачливому повелителю инглизов Мелик-рику, в груди которого билось не человеческое сердце, а львиное. Знал Каральби о том, как этот панцирь был освящен в Мекке и поэтому стал неизмеримо драгоценнее.
– Нет, не Бабукову, погрязшему в диком язычестве, владеть панцирем, – твердо сказал Каральби. – Эта священная сталь должна прикрывать грудь правоверного мусульманина.
Канболет нетерпеливо теребил поводья двух лошадей, топтавшихся за его спиной: когда, когда же будет сказано решающее отцовское слово!
– Хагур собирается везти панцирь князю Шогенуков, – вспомнил Адешем.
– Да, да! Как я сразу об этом не сказал.
– Вот оно что? – Тузаров строго взглянул на табунщика. – Старый человек, а не можешь отделить просо от шелухи. Тебе вообще не следовало останавливаться на бабуковском дворе. Переночевал бы в лесу.
Адешем скромно наклонил голову и кротким тоном сказал:
– Не думал я, что в доме уорка могут обидеть или обворовать бедного человека.
– Хитер старик! – усмехнулся Тузаров. – И как только от его длинного языка до сих нор голова не пострадала? Ну ладно. Теперь скачи побыстрее к Нартшу и Шужею. Пусть седлают коней и едут сюда. Скажи, чтоб взяли с собой трех-четырех человек. Кольчугу оставь. Канболет вернет се Бабукову.
Пока ожидали тлхукотлей, известных своей честностью и мужеством, Каральби удостоил наконец сына вниманием и пересказал ему тот старинный хабар, что передавался в роду из поколения в поколение. Случай для этого, что и говорить, был самый подходящий. Канболет слушал, боясь проронить невольное восклицание, боясь кашлянуть или вздохнуть. Щеки его то покрывались румянцем, то неожиданно бледнели. Глаза, похожие на две большие, но еще не дозрелые темно-серые сливы, смотрели не мигая, губы чуть подрагивали. Закончил Каральби так:
– Теперь ты понимаешь, почему знаменитый панцирь должен принадлежать Тузарову? Ибо – аллах свидетель – велики заслуги родоначальника нашей фамилии. У нас на него гораздо больше прав, чем у Шогенуковых. Тамбиевы – не в счет. Не сумели сохранить ни религию своего героя-предка, ни княжеское достоинство. Оба их рода вялы и малоподвижны.
– Если бы отец позволил мне самому отбить панцирь… – застенчиво проговорил Канболет.
Голос Тузарова-младшего, грубоватый и низкий, никак не вязался с его нежным лицом, так легко выдававшим все чувства: добрые, чуть задумчивые глаза, обрамленные густыми ресницами; прямой нос, не короткий и не длинный; губы – как у девушки, розовые, слегка припухлые; подбородок – плавно закругленный, на нем и щетина пробивалась лишь на третий день после бритья; черные усы – их кончики уже немножко свешивались ниже уголков рта – были еще по-юношески мягкими и пушистыми.
Каральби нарочито бесстрастным взглядом окинул фигуру сына: ладный парень – широкие плечи, выпуклая грудь, тонкий стан… Невелик, правда, ростом, зато сколько легкости в движениях, сколько стремительной силы в руках и ногах! Он всегда успеет ударить дважды, прежде чем сам получит хоть один удар. Каральби вдруг подумалось, что если бы Канболет превратился в коня, то из него вышел бы такой хоара, какому не было бы цены. От этой мысли Тузарову стало и смешно и немного стыдно, но все равно приятно. Он позволил себе улыбнуться и сказал сыну: