Страница 6 из 58
Снова обвожу глазами палату, теперь взгляд откровенно затравлен, так оглядывается зверь, угодивший в капкан. Наконец приходит подходящее определение:
Здесь все синтетическое, ненастоящее. Это все фарс какой-то… мираж…
Бред! Не сходи с ума…
Ты же знаешь, что это именно так. Какой смысл себя обманывать?
Чувствую, как от этой мысли, убийственной своей правдоподобностью и ирреальностью одновременно, пол снова уходит из-под ног, словно палуба танцующего на волнах корабля. Спасаясь, вспоминаю о страховке, своей первоначальной затее устроить ревизию полезным вещам, которые вполне могут обнаружиться в тумбочке. Хватаюсь за нее. Вот это реально, и гораздо лучше, чем доводить себя до ручки.
Хватит себя накручивать! — говорю себе, положив конец мысленному диалогу. — Довольно. Так недолго и свихнуться…
Давай, дельная мысль. Перспективная. Авось, наконец-то появятся санитары со смирительной рубашкой, и вколют тебе хорошую дозу фенобарбитала.
Открыв дверцу шкафчика, обнаруживаю внутри две полки, набитые всякой всячиной. Вижу несколько стаканов (очень кстати, чтобы сообразить на троих, я криво улыбаюсь этой перспективе), банку нарезанных дольками лимонов в сахаре, два йогурта «Чудо», рулон туалетной бумаги «Обухов», пачку жвачки Orbit, бритвенный станок Gillette и аудио-CD Rosenrot группы Rammstein.
Интересный набор.
Вытаскиваю с нижней полки коробку от музыкального диска. Верчу в ладонях. На вкладыше мрачная картина: ледокол с разорванным бортом зажат в плену торосов, будто яичная скорлупа в тисках. Композиция так впечатляет мой воспаленный мозг, словно я вижу ее в первый раз (ведь не в первый?), да и аналогия напрашивается:
Это прямо как я тут застрял…
Открываю коробку, внутри серебристый диск альбома Reise Reise тех же Rammstein.
Хех… Как всегда!
На сарае сами знаете, что написано, а там — дрова…
Ладно… В дорогу так в дорогу, я только «за», двумя руками. Знать бы как?
Захлопнув пластиковую коробку, откладываю ее на табуретку.
Все равно слушать не на чем…
Хотя, если есть диск…
Перегнувшись, заглядываю под кровать. Там, среди клочьев пыли притаился пузатый черный рюкзак. Недолго думая, вытаскиваю его за лямки, ставлю на пол перед кроватью. Судя по весу и объему, внутри полно вещей.
Первым делом открываю самый большой отдел. Тяну за язычок, молния подается с визгом циркулярной пилы, в густой тишине каждый звук усиливается, будто сидишь перед микрофоном, подсоединенным через усилитель к колонкам по триста ватт каждая. Внутри одежда: аккуратно сложенная кофта, вязанный черный свитер и джинсы, тоже черные. Проверив карманы, обнаруживаю деньги: пару жеваных купюр и целую россыпь мелочи. Глупо, но находка вызывает улыбку, деньги — из разряда приятных сюрпризов, даже если тратить негде и не на что. Больше в отделе ничего нет.
Я уже открываю второй отдел (всего их три), когда слышу какой-то звук. Кажется, он доносится из коридора. Вздрогнув от неожиданности, напрягаю слух до боли в ушах и, внезапно понимаю, что ловлю отголоски мелодии. Музыка явно классическая.
Черт, да это же опера! Итальянская опера!!
Меня прошибает пот, сижу как молнией пораженный. Ступор длится пару секунд, которые растягиваются в Вечность.
Очнувшись, пулей вылетаю из палаты, несусь по коридору, замедляя бег, лишь чтобы снова прислушаться и убедиться, не проскочил ли мимо источника музыки.
Где, бляха?!
Без паники!
Тс… заткнись!
Вот оно!!
Пробежав еще с десяток метров, торможу там, где коридор под прямым углом сворачивает налево. Мне — в противоположную сторону, здесь еще одна маленькая палата. Опера доносится оттуда. Из-за двери пробивается электрический свет. Вваливаюсь в нее, задыхаясь.
Как только переступаю порог, музыка начинает звучать гораздо громче, будто кто-то резко прибавил звук. Сразу вижу его источник — это серебристо-черное угловатое чудовище с круглыми рукоятками настройки и регулировки громкости, а также выдвижной антенной, которую при необходимости не проблема использовать как палку. Кажется, такие аппараты называли спидолами, и они были предметом вожделения для тех, кто их еще не имел.
Лет эдак тысячу назад.
В верхней части приемника — шкала частот, проградуированная в метрах, с названиями городов мелкими буковками, лесенкой. Успеваю прочесть лишь несколько, Лиссабон, Мадрид, Лондон, Берлин, они порождают странное чувство. Я в Госпитале — без году неделю, но мне стоит немалого труда представить, будто где-то за его пределами лежит Мир, а в нем — города, населенные людьми, а не привидениями.
Чуть ниже шкалы частот — индикатор переключателя диапазонов, золотом по красному, две заглавные буквы — «СВ», в маленьком, забранном стеклом окошечке.
Средние волны…
Откуда-то мне знаком этот термин, хоть сейчас он, похоже, вышел из употребления, сдав позиции англоязычной аббревиатуре.
Вообще, вид старого приемника правее латинскими VEF, выпускавшегося, если не ошибаюсь, в Риге, навевает нечто очень знакомое, но я не могу с лету разобраться в воспоминаниях. Перед глазами встает архаичная квартира в «сталинке», судя по высоте потолков, из-за которой шкафы кажутся подстреленными, как брюки, из которых вырос. Где-то на кухне гудит газовая колонка, источник независимости от компании тепловых сетей по части горячей воды. Это — не моя квартира, но, я был в ней раньше, вне сомнений. Правда, всего несколько раз, с мамой. Мы приезжали в гости к…
Не помню…
— Вам, кажется, нравится опера?
Человеческий голос поражает меня сильнее раската грома среди ясного неба. Едва не подпрыгнув, резко оборачиваюсь, врезаюсь в табуретку бедром, но даже не замечаю этого, не чувствую боли от ушиба.
— Вы… вы?! — это все, на что я сейчас способен. Разинув рот, рассматриваю человека, сидящего на койке в углу. Загипнотизированный радиоприемником, транслирующим оперу в пустой больнице, я не заметил его владельца.
Передо мной — долговязый худой старик. Его высокий, испещренный морщинами лоб с залысинами заканчивается щеткой тщательно выбеленного временем ежика. Старомодные очки в тяжеловесной роговой оправе держатся на самом кончике носа. При этом, в облике незнакомца — ни намека на милую стариковскую рассеянность. Голубые глаза, уставившиеся на меня через амбразуру, образованную сросшимися в одну ломаную линию седыми бровями и массивной верхней дужкой очков, смотрят пристально и колюче.
Ты — записался добровольцем? — проносится в голове.
Добровольцем — куда? — спрашиваю себя я, перед глазами мелькает агитационный плакат с хмурой усатой физиономией красноармейца в буденовском шлеме со звездой. Буденовец растворяется еще до того, как я успеваю сообразить, сколько народу ему довелось призвать под боевые знамена за семидесятилетний советский период, и скольким новобранцам впоследствии посчастливилось демобилизоваться. Вместо него появляется другое, не менее суровое лицо, я видел его на телевизионном экране всего несколько раз. Это лицо Юрия Андропова, шефа всесильного Комитета Государственной Безопасности, политической тайной полиции, ставшего в начале восьмидесятых генсеком. Мы с Андроповым разминулись во времени, когда я родился, верхушку коммунистической пирамиды оседлал Михаил Горбачев, самый молодой из кремлевских фараонов, оказавшийся замыкающим в ряду. Отчего я подумал об Андропове? Старик похож на него, как две капли воды. Да и очки у него точно такие же…
Правда, на незнакомце ни пиджака, ни галстука. Старик одет в строгую, черно-белую пижаму, она безукоризненно отглажена, и смотрится смокингом нобелевского лауреата. По правую руку Старика — обтрепанный, но еще добротный черный дипломат с двумя большими серебристыми замками, пришвартован к спинке кровати.
Чувства переполняют меня, захлестывают, я готов танцевать от счастья, но у незнакомца — слишком серьезный вид, это меня останавливает. Неловко переступаю с ноги на ногу под взглядом биолога, изучающего новый подвид бациллы.