Страница 7 из 58
Ну и пусть!
Разве подобные мелочи что-то значат для человека, проснувшегося в шкуре Робинзона?
Ведь Старик — первый человек, встреченный мной здесь, в Госпитале. И, похоже, совсем не удивлен моему появлению. Напротив, вот-вот вернется к чтению. А, раз так, то все в порядке.
Да ты просто накрутил себя. Конечно, в этой больнице есть другие люди… Как же иначе? И вот, наконец, здравый смысл восторжествовал. Эврика!
О Боже, наконец-то! — выдыхаю я.
Чуть не плачу от облегчения, опускаюсь на койку напротив. В голове какофония мыслей, оркестр, настраивающий инструменты в своей яме перед концертом.
— Молодой человек, вы обознались…
Ищу улыбку на его сухом лице аскета, хотя бы сдержанную, но ее нет и в помине. Тонкие губы Старика, только что обронившие эту короткую фразу, — прямой штрих на бледно-желтом пергаменте. Незнакомец невозмутимо возвращается к газете, развернутой на коленях. Вероятно, читал ее перед тем, как я свалился ему, словно снег на голову. Мимоходом отмечаю, что это «Городские Ведомости», между прилагательным и существительным — герб таблоида. Стилизованный под старину логотип сразу бросается в глаза. Мне он откуда-то знаком. Обращаю внимание и на дату: какое-то там августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Пробую разобрать название статьи, привлекшей внимание Старика, но он, издав горлом звук, который я ассоциирую с негодованием, уже перелистывает страницу.
Где он выкопал такой старый экземпляр? И бумага — почти как новая…
Да какая, тебе-то, разница?
Некоторое время молчим. Он читает, а я смотрю на него, будто на лотерейный билет с сорванным джек-потом, который еще надо получить. Пытаюсь преодолеть волнение, собраться с мыслями и сообразить — что же дальше?
Снова смотрю на приемник. Концентрирую внимание на солидной выдвижной антенне и только теперь соображаю, что если старая спидола что-то ловит, то и мой мобильный по идее должен. Немедленно выуживаю телефон из кармана, подношу к носу, читаю: ПОИСК СЕТИ. Пытаюсь скрыть разочарование, поднимаю глаза на Старика. Он невозмутим, будто монументальное изваяние с острова Пасхи. Ведет себя, словно меня здесь нет.
— Я боялся, что я тут один…
— Все мы, по сути, одни, — откликается Старик, не отрываясь от текста.
На секунду мое взвинченное состояние входит в дисбаланс с его спокойствием старого удава, вызывает легкое раздражение, но, на фоне того, какой груз свалился с души — практически не замечаю этого, пропускаю мимо ушей.
— Я думал, что кроме меня тут — никого нет…
— Да?. Ну, не знаю… — говорит он, не поднимая глаз.
Я жду с минуту, но тщетно. Он сгорбился над своей газетой и теперь чем-то похож на японскую статуэтку нэцкэ из тех, что покупала мне… мама, когда я был маленьким?
Снова играем в молчанку, точнее, играю я, он просто поглощен чтением. В конце концов, не выдерживаю:
— Вы здесь давно? Видели кого-нибудь еще?
Старик нехотя отрывается от своего занятия, недовольно смотрит на меня поверх очков ala Андропов.
— Молодой человек, вы меня удивляете, — начинает он менторским тоном преподавателя института, твердо решившего для себя, что студенту-неучу пора отправляться в армию, учиться любить Родину, как любили выражаться школьные военруки и офицеры военных комиссариатов, занимавшиеся насыщением Вооруженных Сил трепещущей протоплазмой новобранцев. Ассоциация с преподавателем столь правдоподобна, что у меня нет ни малейших сомнений — передо мной доцент, а то и профессор. — Я вижу вас очень хорошо. И слышу. Более того, вы мне мешаете. А время… время тут не имеет значения, уверяю вас. Пока оно не придет, вы останетесь здесь. Как, впрочем, и я.
Он снова погружается в чтение.
Не могу сказать, будто удовлетворен ответом. У меня к незнакомцу пара сотен вопросов, как минимум. Я чувствую себя любознательным шестилетним малышом, который докучает отчиму, поглощенному финалом чемпионата страны по футболу и пивом из морозилки.
Тем временем, опера уступает место радио-проповеди. Ведущий монотонным голосом твердит про «Свет». В конце каждого аудиоабзаца следует утверждение — Свет во Христе. Может, так оно и есть, только откуда тогда ощущение, будто проповедник периодически поглядывает на настенные часы студии в предвкушении завершения гуттаперчевого рабочего дня, ну или на худой конец — наступления обеденного перерыва?
Спасибо, конечно, только не от тебя, пожалуй, я буду слушать про Господа.
— Послушайте! Пожалуйста, — говорю я, воспользовавшись тем, что «проповедь» подошла к концу. — Вы хоть знаете, где мы?! — Вопрос нелепый, но, что поделать, я должен его задать.
— Где? — переспрашивает он ворчливо. Энергично киваю, не спуская с него воспаленного взгляда. — Если вы подразумеваете почтовый индекс или юридический адрес, с позволения сказать, то… — Он передергивает костлявыми плечами, — я полагаю, ни того, ни другого у этого места нет.
Вот теперь я окончательно сбит с толку его поведением.
Твою мать! Нашел, наконец, человека, а он не разговорчивее диспетчера ЖЭКа, когда в районе прорвало канализационную трубу.
Плевать мне на индекс! Где мы?
Хочется подскочить к нему, схватить за грудки и трясти, как грушу, пока с веток не посыплются плоды.
Успокойся, дурак. Так ты ничего не добьешься. Поговори с ним.
О чем?!
Да о чем угодно.
Слегка подавшись вперед, заглядываю в газету, так захватившую внимание старика, что он, похоже, снова начисто забыл обо мне.
На развороте — большая черно-белая фотография. Сначала не могу разобрать, что на ней изображено. Какая-то подземная река… А, может, высоченный каменный свод, откуда свисают громадные сталактиты?
Что за чертовщина?
— Безобразие! — бормочет старик. — Черт знает, что!
Встрепенувшись, смотрю на пигментные пятна, разбросанные по его высокому лбу. Старик раздраженно фыркает, по-прежнему поглощен статьей, напечатанной под странной фотографией. Возвращаюсь к снимку, напрягаю зрение, темная вода и массивные сталактиты меняются местами, производят рокировку и снова складываются, не на фото, конечно, у меня в мозгу, и я, наконец, понимаю свою ошибку.
Это панорама ночного города. Вдаль уходит шестиполосная магистраль, река из застывшего асфальта, ограненная высокими каменными берегами. По обе стороны от широкого проспекта, громоздятся высотки, карябают низкое мглистое небо, надвинутый на крыши черный капюшон. Через прорехи лениво помигивают звезды, будто им совсем не по душе, что творится внизу. А там — действительно — нечто странное. Горловину проспекта перегораживает плотина из троллейбусов (или автобусов, точно не могу разобрать), выстроившихся от бровки до бровки поперек всех полос движения. У неподвижных машин — полно людей, издали они кажутся букашками.
Ближе ко мне — повернутые бронированными лбами к троллейбусной цитадели — рубленые коробки БМП и танков. На фоне хищных приземистых силуэтов боевых машин, рогачи-троллейбусы, подставившие под удар высокие бока, кажутся картонными, а люди вокруг — откровенно беззащитными. Впрочем, наверное, это обманчивое впечатление.
— Глупцы! — бросает со своей койки Старик. — Они еще пожалеют!
Не знаю, он ком он? О защитниках баррикады или военных, которых политики бросили на камни, подставили, в полном соответствии с нашими вековыми традициями. Но, уточнять не собираюсь.
Радио снова оживает, звучит композиция Che Mai великолепного Эннио Морриконе. Слушаю музыку, чувствуя, как она успокаивает, дает хоть какую-то опору, пробуждает новые ассоциации. Я даже успеваю вспомнить киноленту «Профессионал» с Жан-Полем Бельмондо в роли агента, бросившего вызов системе и сложившего в результате голову.
Кажется, старику мелодия — тоже по душе. Он откладывает газету на тумбу, прикрывает глаза, сидит, прямой как жердь, у стены. На смену Морриконе приходит радиопередача о поэтах-шестидесятниках. О тех неизлечимых романтиках, что, появившись на Свет за колючей проволокой сталинского ГУЛАГа, по наивности приняли хрущевскую «оттепель» за Весну и сообразили, что к чему, лишь очутившись за звуконепроницаемыми стенами андроповских психиатрических клиник для инакомыслящих.