Госпиталь. Per Aspera

Ее поверхность целиком покрыта вырезанными мной рисунками самолетов и вертолетов, яблоку негде упасть. Иллюстрации выглядят так, будто я (Малой) прикрепил их буквально вчера.

Все верно. Она вернулась в прошлое. В его время…

Теперь это его дверь. Я не должен в нее входить.

Тем не менее, как под гипнозом, тяну ручку на себя, почти не сомневаясь, ничего не выйдет, заперто. И, чуть не падаю от неожиданности, когда она поддается. Стою на пороге, с раскрытым ртом. Разглядываю комнату. Нет, даже не так, я выразился некорректно. Разглядываю мир своего детства. В первую очередь, в глаза бросаются самолетики, их просто неимоверное количество. Должно быть сотня висит под потолком на лесках, протянутых от стены к стене, чуть меньше — приземлились на полках, из-за которых не видно стен. Налюбовавшись своей коллекцией...

Как их много… так и было, конечно, только все равно трудно поверить.

…перевожу взгляд дальше. На полу ковер, постеленный мамой еще до того, как я появился на свет, мой верный защитник от зимних холодов, моя незаменимый соратник по играм, моя несравненная равнина, на которой я возводил дома из книг, когда играл в машинки. Его полосы служили мне такими прекрасными автострадами…

Я свернул тебя где-то на третьем курсе института, посчитав, что голый паркет смотрится куда эстетичнее. Вдобавок, на нем не скапливается столько пыли. В нише старой советской стенки пристроился мой первый персональный компьютер, сверху монитор, на нем защитный экран. Чуть правее — проигрыватель грампластинок «Мелодия», подсоединенный через прибалтийский усилитель Radiotehnika к колонкам АС-90, акустической системе, доставшейся мне от отца. Раскладное кресло, долгие годы служившее мне кроватью, и еще сотни других, самых разных предметов, о которых я давным-давно позабыл. Четкие, настоящие, живые, они врываются через сетчатку в мозг, сталкиваются с мыслеобразами, порожденными ими же много лет назад, только обтесавшимися со временем, будто камешки на морском берегу. Разум безуспешно пытается привести к соответствию первые и вторые. Его стараниями моя голова идет кругом. Жмурюсь, растираю виски, пытаюсь унять головокружение.

Мне надо решать, что делать дальше. Стоит ли идти за Малым, если он внутри? Если пересек порог, пока я надрывал горло на лестнице. Приходит четкая, немного жуткая мысль: Это его мир, не мой. Уже не мой. Мне сюда нельзя.

Комната реагирует моментально. Будто читает мои мысли. Она приходит в движение. Время, резко изменив направление, катится вперед, как ему и полагается, только с гораздо большей скоростью. Ощущаю толчок, когда оно словно бросается наверстывать упущенное. Как опаздывающий поезд метро. Полчища самолетиков под потолком стремительно редеют, словно их расстреливают невидимые зенитки, и они пропадают из поля зрения, растворяются на фоне оклеенного обоями потолка. Книг на полках становится все больше, они настырно теснят парковки игрушечных автомобилей, исчезают колонки, доставшиеся мне от отца, вместо них материализуется японский музыкальный центр, место архаичного громоздкого монитора занимает двадцатидюймовый кристаллический дисплей, за которым я уже не играл, — работал. На стенах мелькают плакаты с рокмузыкантами, первой возникает фотография группы Rammstein, следом Pain в том месте, где только что ласкала глаз красочная картинка из детского конструктора Lego, затем еще несколько. Плакаты будто сдувает ветром, дольше прочих держится Курт Кобейн, успеваю заглянуть ему в глаза, они кажутся такими печальными…

Стопка видеокассет растет до потолка, затем сжимается до компактной этажерки с DVD, которая в свою очередь взметается ввысь. Параллельно возникают все новые предметы интерьера, стол, шкаф, кресла, кровать. Мебель становится современнее, куда взрослее. Моя детская перестает быть детской. Все верно. Ведь я вырос…

И что, вот так вот просто? Если я сейчас зайду, то вернусь домой? В свой мир?

Мне очень сложно устоять перед соблазном, мне хочется только одного — переступить порог, захлопнуть дверь и опустить засовы. Напрочь выбросить из головы это проклятое, забытое Богом место, избавиться от многосерийного кошмара под названием Госпиталь. Просто забыть о нем раз и навсегда.

Уже заношу ногу над порогом, когда вспоминаю о Малом:

Стоп!

Я же не могу оставить его здесь одного! Он без меня пропадет! И, как только это случится, я просто перестану существовать.

Ах, дьявольское место…

А если он уже давно сбежал? Шмыгнул в дверь, пока она вела в его комнату. Так какого черта ты ждешь?! Он-то о тебе не подумал. Да и вообще, как можно оставить себя девятилетнего в своем же дурном сне?! Ха, это же чистый бред!

Нет… Это не сон. Не надо себя обманывать.

Буквально разрываюсь на части. Меня тянет внутрь, как канатом. Чтобы не поддаться чудовищному искушению, выбрасываю руки, упираюсь ладонями в притолоки.

Стой! Стой, черт бы тебя побрал!

Борьба неожиданно прекращается. К горлу подкатывает тошнота. Комната почти стерильно чиста. Телевизор, компьютер и другая аппаратура обесточены, не светятся даже лампы stand by. Кровать аккуратно застелена, ноутбук захлопнут и лежит на столе, на полках множество книг, какие-то сувениры, безделушки, фотографии. В комнате ни единой лишней детали, ни скомканной бумажки, ни грязной чашки из-под кофе, обертки от конфеты, пачки сигарет, куска целлофана, ничего, что указывало бы на то, что здесь обитают люди. Это не жилая комната, это экспозиция в музее…

Здесь никто не живет!

Может, потому что мы в больнице?

Хватаюсь за эту мысль, как жертва кораблекрушения за обломок мачты. Смотрю в окно, открывающийся из него вид изучен в деталях, но сейчас не видать ни зги, там, похоже, буран. Перевожу взгляд на подоконник, где всегда стояли комнатные растения в горшках. Теперь он чист, будто лунная поверхность. Кто-то забрал цветы, не хотел, чтобы они засохли, потому что их некому стало поливать. Мелочность? Я так не думаю, скорее, последнее, что можно было сделать после того, как все остальное было безвозвратно потеряно.

Здесь никто не живет… хозяев больше нет, а новые пока не появились.

Ноги подкашиваются, съезжаю по стене, опускаюсь на корточки, роняю голову на колени.

Мы оба умерли. И я, и она. Если войду — буду бродить призраком целую Вечность…

Рука сама захлопывает дверь. Закрываясь, та клацает, как капкан, сработавший вхолостую. Впрочем, возможно, мне так только кажется. В чем, собственно, ее вина? Разве телевизор как электроприбор виноват, что по нему крутят сплошную тошнотворную муру, что на экране ничего, кроме рекламы разнообразных экскрементов, которые вы просто-таки обязаны приобрести в рамках расцвета товарно-денежных отношений? И в чем состоит вина двери? В том, что отобразила реальное положение дел? В том, что я превысил скорость, а закатное Солнце ослепило глаза?

Это конец. Мне не вернуться домой. Мне никогда не увидеть ее лица…

Лежа ничком, скребу скрюченными пальцами по холодному камню. Давно подозревал, какие титры пойдут в финале. И вот, они на экране, а я раздавлен.

Боже, за что?!.

Он не отвечает, молчит. Может, ему просто надоело выслушивать мольбы, поступающие, когда не удается дозвониться в службу спасения?

Не знаю. Больше всего мне хочется умереть. Навсегда и по-настоящему. Чтобы пропал этот чертов Госпиталь, и я вместе с ним. Чтобы исчезло все.

— Ой, Шурик, что с тобой?!

Не сразу соображаю, кто кричит. Только когда доносятся быстрые шлепающие звуки, издаваемые обутыми на босу ногу тапочками. Малой…

Ты здесь из-за него…

Волна злости поднимается во мне, как ил со дна гнилого болота, сжимаю кулаки, стискиваю зубы.

Ну на кой мне это надо?! Если я так и так умер?! Если она умерла! Кто издевается надо мной и зачем? Зачем?!

Почти сразу приходит другая мысль, гасит готовую разразиться бурю.