Страница 36 из 58
— Ой, — доносится из-под прижатой к губам ладони. — Ох! Зря я тебе это рассказал. Ох, не надо было мне. Он же меня предупреждал…
Еще несколько зубов составляют компанию первому. Испуг на лице несчастного водителя уступает место гримасе панического ужаса. — Теперь они меня накашут! — стонет он. Нафсехта ждесь оштафят!
— Где, здесь?! — выдыхаю я.
— Ф карантине, — плачет Водитель. — Рядом ш ними…
— С кем? — кричу я, но бедняга вряд ли улавливает суть вопроса. Ему становится не до меня. Кожа на его лице съеживается и чернеет, как кожура гнилого банана. Волосы клочьями лезут из черепа, потухшие глаза западают в глазницы. Банка с супом зеленеет, внутри теперь — одна отвратительная плесень.
— Я не хоцю стесь бойсэ оставатца!!! — шамкая разлагающимися губами, выдавливает несчастный.
Пятясь, в смятении прижимаюсь спиной к стене. Она преграждает путь к отступлению. Хочу зажмуриться, но перебарываю это желание. Это все равно ничего не даст. Секунду стою, чувствуя лопатками и позвоночником, как быстро холодеет кирпичная кладка. Значит, монстр подобрался вплотную, мгла обволакивает нас обоих. Банка, в которой был суп, падает вместе с оборвавшимися черно-зелеными фалангами пальцев, лопается, ударившись о доски.
— Пфости мефя!!! — заклинает водитель.
С огромным усилием сбрасываю с себя оцепенение.
— Я прощаю! Я никогда не держал на вас зла, мне очень важно, чтобы вы знали это! — кричу я. Затем, с трудом отвожу от него взгляд и, проскользнув мимо, несусь по коридору не оглядываясь.
Под подошвами хрустит иней. Ледяной воздух обжигает легкие, изнемогающие от быстрого бега. Сам того не осознавая, постоянно повторяю только что услышанную фразу, будто какое-то магическое заклинание:
— Я не хочу здесь оставаться… я не хочу здесь оставаться…
Коридор, после очередного поворота, счет которым давно потерян, заканчивается тупиком. Не тупиком в прямом понимании этого слова. Тупиком для меня.
Впереди пол переходит в выщербленные ступени, их где-то с десяток. Они спускаются к старой дубовой двери, расположенной приблизительно в полутора ниже уровня коридора. Впрочем, и без этого ясно, дверь ведет в подвал старинного, возведенного еще до революции особняка. Выцветшие, но по-прежнему прочные дубовые доски перехвачены потемневшими от времени стальными пластинами-стяжками, вместо дверной ручки и звонка — тяжелое медное кольцо с тусклыми пятнами в тех местах, где его чаще всего касались пальцы входивших в подвал людей. Чуть ниже — дужки для навесного замка. Его самого нет, вероятно, дверь не заперта, однако я откуда-то знаю, мне в нее нельзя. За ней — страшное место. Оно кошмарнее ледяного спрута, охотящегося за мной.
Секунду борюсь с замешательством, потом, преодолев его, стремглав несусь обратно, навстречу тьме, уже поглотившей районную больницу, а теперь преследующей меня попятам.
Выбираю очередную дверь, одну из десяти в ряду. Она легко (даже слишком, и я теряю равновесие) поддается, вваливаюсь в полутемное помещение, напоминающее школьный класс во время летних каникул. Тут — везде пыль, у двери швабра с тряпкой, высохшей до состояния пергамента из заметенной песками гробницы египетской царицы, что жила пять тысяч лет назад. Две дюжины стульев дремлют на дюжине парт, ножками кверху, упряжка северных оленей, убаюканная долгой полярной ночью. У школьной доски, которой, похоже, не пользовались целое столетие, портрет Тараса Шевченко рядом с обязательным рушником. Чуть дальше — массивный учительский стол, на его пыльной поверхности — пустой графин с мумиями цветов, букет, позабытый после выпускных экзаменов. Компанию импровизированной икебане составляет цветной портрет первого после провозглашения независимости украинского президента, до того трудившегося местным коммунистическим шаманом. На книжных полках — учебники, они устаревшего советского образца. Значит, класс, куда я влетел, сломя голову, из тех, где впервые уселось за парты мое поколение. Может, это вообще — мой класс? Не знаю, а растекаться мыслью по древу недосуг. В воздухе, насыщенном характерными запахами мела, учебников и мастики, которой натерт паркет, появляются снежинки, затылок снова обжигает холодом, как будто за спиной отворилась дверь промышленного морозильника. Школьная иллюзия рассыпается, единственным заслуживающим внимания предметом интерьера становится дверь в противоположной стене. Мое счастье, что помещение — проходное. Стремглав лечу к двери, через секунду уже толкаю ее.
Неожиданно, она распахивается сама, выплюнув мне навстречу низкорослого, жилистого, грубо-сколоченного мужчину с головой, украшенной жестким, будто зубная щетка ежиком с проседью. Мы сталкиваемся лицом к лицу. Его — словно высечено в камне. Это лицо злого языческого идола, какого-нибудь кровожадного божества из пантеона ацтеков, круглосуточно терзаемого жесточайшим голодом, и отдающего предпочтение деликатесам, свежатине из сердец несчастных туземцев. Глаза незнакомца — под стать лицу, пронзительные, цвета грозового неба, они буравят меня, как два штопора винную пробку. Того и гляди — раскрошусь. Такими взглядами палачи награждают приговоренных в камере пыток. Под такими — чувствуешь себя, как в кабинете рентгена. Взгляд парализует меня, будто зайца, застигнутого светом фар. Ужас пронизывает каждую клеточку нервной системы. Он появляется так быстро, что становится очевидным: это чувство всегда таилось где-то внутри, было передано от подвергавшихся многовековой селекции поколений предков в виде кода, зашифрованного в цепочках ДНК.
Нисколько не сомневаюсь, предо мной — представитель власти, а, поскольку она у нас — традиционный первоисточник произвола, заранее чувствую себя виноватым, до потных ладоней и ваты в ногах. Какие бы обвинения мне не предъявят, лучшим, на что меня хватит, будут жалкие, сбивчивые оправдания. Поразительно, но я снова, в который раз, ощущаю себя маленьким мальчиком, оглушенным аварией, напуганным больничной палатой, а, в довесок, еще и хмурым милицейским дознавателем, заявившимся, чтобы допросить меня.
Так вот ты кто?!
— Стоять-на! — рычит Дознаватель. Из-за желваков, играющих на его скуластом лице, создается впечатление, будто он энергично жует жвачку. Может и так, но я отчего-то сильно сомневаюсь в этом.
— Куда собрался, щенок?!
Выбросив вперед обе руки (движение столь молниеносно, что я успеваю лишь нелепо дернуться, как морской конек в щупальцах осьминога), он хватает меня за шиворот. Невероятно, но мои ноги при этом отрываются от пола. Из горла доносится хрип, это бьется родившийся в груди вопль, в бесплодной попытке пробиться на поверхность гортани. По подбородку течет слюна. Болтая ногами по воздуху и чувствуя, что вот-вот задохнусь, пытаюсь крикнуть «за что?». Эта фраза единственной приходит на ум. Получаю ответ раньше возможности задать вопрос.
— Это ты, блядь, создал аварийную ситуацию на дороге?! Жалкая тварь!!
Он резко разворачивается на сто восемьдесят градусов, лечу вместе с ним, как на карусели из парка аттракционов. Неожиданно хватка ослабевает. Пальцы разжимаются. Пролетев по инерции еще метра три, с грохотом врезаюсь плечом во что-то твердое, задыхаюсь от боли.
— Уфф… Что вы делаете?!
— Молчать! — Дознаватель брезгливо смотрит на запястье, куда, должно быть, капнула моя слюна. Вытирает ее носовым платком, извлеченным из кармана серого пиджака. — Размазня-на! Меня тошнит от таких, как ты.
Шагнув к столу, он задирает крышку поджидающего там дипломата. Выуживает большой, сложенный несколько раз лист бумаги, слегка растрепанный и затертый по краям. Разворачивает и сует мне под нос. Это какая-то схема. На ней тонкими черными линиями изображены дорога, дома и еще что-то. Приглядевшись, вижу квадратик на проезжей части и три кружочка чуть правее, ближе к обочине. Один помечен крестиком. От него влево отходит жирная стрелка, она — красного цвета. Дознаватель тычет в нее пальцем, поросшим жесткой, как у кабана щетиной.
— Поперся прямо под колеса, так, сопляк?!