Страница 34 из 58
Что за херня?!
Пока я борюсь с оцепенением (кажется, я недавно утверждал, что стал нечувствителен к проделкам Госпиталя, выработал иммунитет, но, видимо, у этой махины трагедий и страхов — всегда найдется парочка тузов в рукаве), одна из этих зловещих теней, извиваясь, приближается к койке ребенка и, раскачиваясь, зависает над ней. Не придумав ничего лучшего, отмахиваюсь рукой, словно от назойливой мухи. Ладонь беспрепятственно проходит сквозь сгусток мрака, он смыкается за ней, как темная вода в озере. А затем — плавно движется вниз.
Я не чувствую пальцев, кисть онемела, машинально взглянув на руку, с содроганием отмечаю как потемнела кожа. Судорожно вытираю ладонь о штаны, кровообращение будто нехотя восстанавливается, вместе с кровью приходит характерное покалывание, словно я перележал кисть.
— Твою мать!
Понятия не имею, с чем столкнулся, но ясно одно: нужно действовать, и немедля, иначе мы оба, и мальчишка, и я, погибнем. И это, похоже, самое малое, что нам грозит, если мы не пошевелимся. Если я — не перестану мешкать.
Подхватываю ребенка на руки, он весит килограмм двадцать, не больше. Здорово опасаюсь, что он проснется и перепугается насмерть. А кто бы на его месте сохранял хладнокровие? Начнет вырываться, усугубив и без того отчаянное положение. К счастью, малой по-прежнему спит.
Пячусь к окну, которое недавно вышиб, это единственный путь к спасению. О двустворчатой двери с матовым окошком в противоположной части палаты даже не думаю. Там уже сгустилась тьма, и мне ее не преодолеть.
Это не главное… Мальчишке в ту дверь нельзя. И ты это прекрасно знаешь.
Не представляю, откуда взялась такая уверенность. Возможно, мной руководит инстинкт. Порой, в критических обстоятельствах, он надежнее любого, самого детального плана. Тем более, никакого плана у меня и в помине нет.
Господи, помоги…
То, что подбирается к нам, гораздо быстрее меня. Щупальца тьмы ползут по стенам, по их приближении масляная краска темнеет и облущивается, штукатурка сыпется, ее остатки исчезают под плесенью. Углы затягивает паутина, старая, давно заброшенная самими пауками. Следом накатывает чернота, всепоглощающая, непроглядная, ледяная. Палата на глазах буквально проваливается в нее.
— О Боже, помоги мне… помоги нам! — произношу это вслух, молюсь, хоть не знаю толком ни единой молитвы. Прижимаю малого так крепко, будто он — отстегнувшийся рюкзак с парашютом, который чудом удалось поймать, пролетев метров сто в свободном падении.
Ребенок издает тихий ноющий звук. На секунду опускаю глаза, убеждаюсь: с мальчишкой все более или менее, просто я придавил его сгоряча. Оборачиваюсь к окну, через которое ввалился в эту жуткую палату каких-нибудь пару минут назад. Теперь — оно единственный путь к спасению.
— Нет!.. — выкрикиваю я, обалдело наблюдая, как мимо проплывают осколки стекла и клочки бумаги с сосновым бором под полуденным Солнцем, оттиснутым при помощи офсетной печати. Подхваченные мощным, но невидимым пылесосом, они несутся обратно, в оконный проем, где торопливо выстраиваются в стекло. То самое, что я недавно выбил. Это — как Тетрис на экране монитора. Или видеофильм, пущенный задом наперед, в начало кассеты. Но, я не хочу смотреть ничего такого. Никогда не симпатизировал фильмам ужасов. И уж точно — не планировал участвовать в съемках ни в массовке, ни, тем более, в главной роли.
Секунда-две, и мы в ловушке. Дальнюю дверь уже не видать, только матовое окошко мерцает еле-еле, как звезда на небе в плохую погоду.
А что, если в палате мотоциклиста нас поджидают те же жуткие тени?!
Есть более удачные идеи, умник? Если нет, тогда заткнись и вперед!
Отступаю, чтобы взять разгон. Придется прыгать с ребенком на руках, не уверен, что получится во второй раз, но других вариантов все равно нет. Прижимаю мальчишку крепче, чтобы защитить от осколков его лицо. И тут, совершенно неожиданно слышу голос, такой пронзительно знакомый, что у меня перехватывает дух:
— Передай его мне! Быстрее! Пока еще не поздно!
— Мама?.. — слово само срывается с губ. Ведь это — ее голос. Вскидываю голову, окно уже на месте, как и стекло, но центральная створка рамы распахнута. За ней женщина, ее лицо… оно гораздо моложе того, которое я видел в последний раз. Тем не менее, это она… моя мама. Протягивает ко мне руки, в глазах слезы, лицо испуганное, и вместе с тем, в нем читается непреклонная решимость. Упрямство, которое всегда ее отличало.
— Скорее, ну же! — она наполовину высовывается из окна, рискуя вывалиться наружу. Сосны слегка колышутся у нее за спиной, ловлю ноздрями терпкий смолистый аромат шишек и хвои. Там, на ее стороне — самый настоящий лес. Корабельные стволы, окружавшие некогда районную больничку на окраине Щорса.
Хочу еще раз заглянуть в лицо ребенку, в свое лицо, каким оно было много лет назад, но на это не остается времени. Оно, похоже, вообще истекло. Ледяные щупальца скользят по спине, стискиваю зубы, чтобы не завопить. Делаю пару шагов вперед, передаю мальчишку с рук на руки. Мама подхватывает сынишку, ее лицо светится, и она забывает обо мне. Отворачивается и пропадает из поля зрения, а я стою потерянный, придавленный ощущением, будто меня бросили на произвол судьбы, хоть мне давно уж не десять лет. Но я рад, что им хорошо вдвоем.
Я знаю, это так и есть.
Это длится всего пару секунд, мама появляется снова, наверное, перенесла мальчонку в относительно безопасное (как я надеюсь) место. Она протягивает мне руку, ее глаза широко распахнуты, в них мечется отблеск кошмара, подбирающегося ко мне из-за спины.
— Скорее!!!
Тянусь к ней из последних сил, в ноги впиваются иголки, я почти не чувствую ступней. Наверное, они отморожены, я сейчас упаду и рассыплюсь на мелкие кусочки, как замороженный жидким азотом терминатор в финале снятого Кэмероном блокбастера. Только, в отличие от зловредного киборга модели Т-1000, уже не смогу подняться. Секунду мы смотрим друг другу в глаза.
— Сейчас, — выкрикиваю я, прилагая титанические усилия. Ноги не слушаются, каждое движение дается с боем. — Сейчас, ма…
…И, с испугом обнаруживаю в ее глазах непонимание.
Она меня не узнала…
Окно начинает тускнеть, как изображение на белом экране, когда в диапроекторе плавно падает напряжение. Только что я смотрел в лицо своей маты, каким оно было много лет назад, и вот, упираюсь взглядом в глухую стену. Окна больше нет. Оно замуровано.
Хватаю ближайший табурет, хоть деревяшкой не прошибешь кирпичную кладку. Дерево такое холодное, словно тысячу лет провалялось в вечной мерзлоте, среди реликтовых окаменелых пней и скелетов шерстистых носорогов. Роняю его, сжимаю руку в кулак, пытаясь разогнать по пальцам кровь.
Вот и все. Здесь я и застряну.
Адреналин поступает в кровь толчками, словно включился насос. Нет, пока — я не намерен сдаваться.
Только не так. Я здесь не останусь!
Неуклюже развернувшись на деревянных ногах, они теперь не чувствительней протезов, несусь через палату к двухстворчатой двери. Один Бог знает, что за ней, путь на плаху или к спасению, в любом случае, иного не дано. Сотканный из мрака и стужи спрут преграждает дорогу, колотит щупальцами, стремительно растет, заслоняет коридор. Что-то кричу, выдыхая пар, сразу оседающий на бороде сосульками. Сжимаюсь, как пушечное ядро, ныряю на глубину. Сердце трепещет и готово лопнуть, когда мгла смыкается надо мной, как студеная вода из омута. Кажется, я теряю сознание, тону в пучине, проваливаюсь как зверь, угодивший в волчью яму. Неожиданно снова обретаю способность видеть, дверь всего в каком-то метре. Поверить не могу, неужели все же прорвался сквозь тьму? Правда, с самой дверью случились радикальные, устрашающие перемены. Теперь это скорее громадные ворота, подвешенные в надежных петлях, приваренных к прочным стальным столбам. Поверху, от столба к столбу, переброшена вычурная кованая арка ручной работы. На ней, стальными буквами, надпись: