Страница 33 из 58
Через пару часов ток снова побежал по проводам и кабелям, и свет воссиял. Но, не для мотоциклиста. К тому времени его кровь свернулась, а мозг умер. Мышцы сковало трупное окоченение.
Все еще сжимая уголок простыни в ладони, всматриваюсь в его лицо.
И замираю в этой позе, с немым криком, колотящимся в горле, на пути наружу. Потому что он открыл глаза.
Нет!
Они пронзительно голубые, и в них столько боли и немого крика, сколько не способно передать ничто, кроме взгляда. Человек не издает ни звука, рот закрыт маской. От тела отходит множество всевозможных трубок и проводов, они тянутся к приборам. Не знаю, зачем, ведь аппаратура все равно не работает. Может, их просто забыли отсоединить. Или никто из медиков еще не хватился, что их пациент умер.
Но ведь он жив!
Оглядываюсь по сторонам в поисках, кого бы позвать на помощь, однако, в помещении — никого. Лишь дверь, впустившая меня, да окно, за которым глубокая ночь.
— Я не знаю, как тебе помочь… — вырывается у меня. — Извини, друг, я не знаю!
Да, передо мной тот самый мотоциклист, которого я запомнил с детства. Я знаю, что с ним случится… уже случилось. Или нет? Приборы отключены, и его смерть — вопрос нескольких мучительных минут, может, даже секунд.
Его рука в кожаной мотоциклетной перчатке тянется ко мне. Она дрожит, эффект визуально усиливает мигающая лампа под потолком.
— Прости друг! — мой голос вибрирует от напряжения. Ноги сами по себе пятятся, и, только натолкнувшись спиной на дверь соображаю, мое подсознание уже отдало приказ к отступлению. Желание убраться из двадцать четвертой палаты охватывает меня так властно, что я теряю контроль над телом, и оно действует самостоятельно. Пальцы нашаривают дверную ручку, хватаются за нее, пробуют провернуть. Срываются. Еще одна попытка, снова безрезультатная. Я заперт.
— О Боже… — это даже не шепот.
Тем временем, рука мотоциклиста, казалось, тянувшаяся ко мне, ложится на маску, а затем безвольно срывается вниз. Кислородная маска летит следом. Секунду смотрю в лицо умирающего, и буквально чувствую, как на меня надвигается мутная пелена безумия. Хаотические мысленные потоки сталкиваются под черепом двумя поездами метро. Изо рта вырывается мычание:
— Мммм… как же это?! Господи, этого ведь не может быть?!
Делаю несколько шагов, каждый, словно на плаху, не сводя глаз с его лица. Оно уже сереет. Мое лицо. Это я…
— Нет!!!
Мне становится так тяжело дышать, словно я очутился в барокамере, из которой быстро откачивают кислород. Мне чудовищно хочется на свежий воздух, мне безумно хочется курить, я мечтаю упасть лицом в снег, а больше всего — проснуться. Стряхнуть кошмар, чтобы ничего этого вообще никогда не было. А я — ничего не помнил.
Бросаю последний взгляд на свое тело, остывающее в цепких лапах смерти, разбегаюсь и толкаю плечом дверь. Отскакиваю от нее как мяч, с пронзительной болью в плече.
Я сейчас сойду с ума… я сойду с ума-а-а…
Подчиняюсь сильнейшему импульсу, снова разбегаюсь, проношусь мимо мертвого мотоциклиста из моего детства, оказавшегося повзрослевшим мной и прыгаю в окно.
Стекло лопается, осколки сыплются по обе стороны подоконника, громко рвется плотная бумага. Я лечу, закрыв глаза.
Откуда звук рвущейся бумаги?
За этой мыслью следует другая, более уместная.
Вот и все!
При этом, я не чувствую страха, только подавляющее все прочие эмоции облегчение.
Нет смысла бояться смерти, она тут везде.
***
Сколько может длиться полет с четвертого этажа, если потолки — под четыре метра, и стоит ли учитывать вес самого тела? Кажется, не стоит, перышко летит к земле дольше кирпича исключительно вследствие сопротивления воздуха. Впрочем, у меня нет времени обмозговывать этот вопрос. Ответ получаю опытным путем. Вместо промерзшей земли, укрытой будто панцирем льдом, образованным накапавшей с крыши капелью, врезаюсь плечом в какой-то предмет, и он с грохотом опрокидывается. Растягиваюсь на деревянном полу, среди осколков стекла. Перевожу дыхание, еще не вполне веря, что жив.
Жив ли? Тут вообще можно быть живым?
Но я чувствую боль. Кажется, порезал ладонь и из нее сочится кровь. Прикладываю порез ко рту, высасываю солоноватую жидкость с привкусом меди, по доброму старому методу неотложной помощи. Одновременно осматриваю пол. На нем, среди стекол, обрывки бумаги. На них ночь, та самая, что таращилась на меня из окна палаты мотоциклиста. Меня еще поразило, какая ночь? Теперь ясно, отпечатанная в типографии.
Замечательно.
Беру в руку один из лоскутков, разворачиваю обратной стороной, на ней — летний лес в солнечную погоду.
Печать офсетная, — мелькает в голове, и я выдавливаю из себя улыбку.
Мистификация… Кто мог сварганить эту, новую обманку?
Встаю на ноги, оглядываюсь. За спиной — темный проем в стене, в нем по-прежнему мерцает погибающая лампа. Это палата мотоциклиста, откуда я только что выпрыгнул.
Как только глаза привыкают к полумраку, обнаруживаю, что очутился в очередной палате, от одного вида которых у меня с недавних пор оскомина. Впрочем, следовало догадаться, ведь это Госпиталь. Правда, в отличие от прочих помещений, потолки здесь гораздо ниже, разница существенная и режет глаз. С непривычки кажется, что чиркнуть потолок затылком — раз плюнуть. Стены до половины выкрашены зеленой масляной краской, выше — побелка, хранящая еле заметные следы малярных кистей, касавшихся стен и потолка в незапамятные времена. Комната вытянута в длину, как школьный пинал. У дальней стены — густая тень, однако я все же различаю смутный силуэт двустворчатой двери. В ее верхней части проделано окошко, забранное рифленым матовым стеклом. Оно так скупо пропускает свет, льющийся с противоположной стороны, будто ему жаль расставаться с каждым квантом. Это похожее на бойницу окно, расположенное как раз напротив выбитого мной, превращает палату в проходную. Или даже в угрюмый коридор.
Осторожно продвигаюсь к двустворчатой двери, внимательно глядя по сторонам и под ноги. Света очень мало, шагать приходится буквально на ощупь. Обстановка скудная, ничуть не лучше той, что у меня в палате. Вижу несколько коек, установленных вдоль стен, пару тумб и стульев. Медленно миную их, в темноте койки кажутся притаившимися чудовищами, подкарауливающими одиноких путников у столбовой дороги. Это не мебель, это какие-то порождения ада Данте Алигьери. Конечно, у меня просто разыгралось воображение. Неудивительно, ведь нервы на пределе.
Не сразу понимаю, что крайняя койка занята. На удивление, даже не вскрикиваю от неожиданности, видимо, уже миновав некий психологический порог, за которым любой очередной сюрприз, устроенный Госпиталем, воспринимается как обыденность. Сначала мне кажется, предо мной карлик или калека без ног, потом доходит — ребенок…
Наклоняюсь к нему. Это мальчишка лет девяти-десяти от силы, а то и младше. Слава Богу, живой, просто крепко спит. Склонившись еще ниже, улавливаю тяжелое, порывистое дыхание.
Что-то не так с головой ребенка. Она — неправильной формы, в правой части черепа, от уха к затылку — неправдоподобно большая гематома. Следствие травмы, полученной при аварии, скорее всего. Или, при падении с высоты.
Протягиваю руку и легонько прикасаюсь к его запястью. Оно неправдоподобно холодное. Как у лягушки, вмерзшей в льдину в январском пруду.
Странно… можно подумать, будто мальчишку только что вытащили из морозильника, ведь в палате — относительно тепло. Не Африка, конечно, но и не Заполярье, это точно.
Нащупываю пульс, убеждаюсь, его сердце исправно качает кровь по венам и артериям. Жаль, что я не медик, и это все, что я могу утверждать с определенностью.
Оглядываю помещение в поисках предполагаемого источника холода. Открытого окна или чего-нибудь еще в этом роде, должно же быть хоть какое-то объяснение. И вдруг замечаю нечто, выползающее из углов палаты. То ли тяжелый густой дым без запаха и огня, то ли сгустки тени. Скорее, последние, причем они именно выползают, будто живые из щелей в дощатом красно-коричневом полу. Словно щупальца гигантского спрута.