Дом для внука

— Согласен, — сказал Межов, шелестя газетой.

— Радости не слышу в голосе. Согла-асен... Разве так отвечают на предложение девушки! Эх вы, а еще директор!

— Я рад, Зоя. — Межов улыбнулся. — Такая красивая, молодая, кто же откажется!

— Ну вот, опять: откажется! Да вы добиваться меня должны, страдать, а вы — откажется!

Феня засмеялась: вспомнила себя молодой, свою задиристость с мужиками, несчастливый случай со Щербининым. Видно, Ольгу свою любил сильно, если не решился.

— Отбойная ты, Зойка, оторви да брось. У него жена хорошая, от такой к чужим не потянет.

— В наше время жена — не проблема. — Зоя приподнялась на постели, облокотившись о подушку, посмотрела требовательно на верхнюю полку, где лежал Межов, — Вы слышите, Сергей Николаевич? Что вы заслонились газетами, боитесь меня?

Межов положил газету на грудь, посмотрел на нее, волосы светлые, с золотинкой, распущены по плечам; манят, затягивают синевой дерзкие смеющиеся глаза, большие, горячие, небрежно (и, вероятно, не без расчета) откинутое одеяло открывает кружевной ворот рубашки, в вырезе которого бугрятся большие спелые яблоки. Всякое про нее говорят, вряд ли говорят правду. Скорее всего здесь просто демонстрация независимости, проверка ложно понятой свободы отношений. Именно проверка, а не сама свобода, к которой она относится наверняка с недоверием. Иначе не было бы этой демонстративное™. Впрочем, она, по слухам, дружит с сыном Щербинина, а тот, кажется, может научить ее всему.

— Обсмотрели? — спросила Зоя, все время не сводившая с него глаз и тревожная под его очень мужским взглядом. Так она тревожилась лишь под взглядом Кима. Запахнула одеяло на груди, легла на спину, взяла со столика книжку. — Серьезный вы человек, Сергей Николаевич, слишком серьезный.

— Это плохо?

— Ску-ушно! Смотрели на меня, как на свой новый утятник — сколько, мол, тут еще работы, доделки!.. И в книжке вот все работа да работа, про любовь сквозь зубы говорится, между делом, а это роман о колхозной жизни.

Межов улыбнулся:

— Но ведь и в самой жизни так, Зоя. И в колхозной и в любой. Подумай серьезно, посчитай свое время, и увидишь, сколько места занимает в твоей жизни любовь, сколько времени.

— Неправда! — Зоя опять повернулась на бок, подняла голову. — Любовь самое главное в жизни, она занимает все время. Я работаю, а думаю всегда о любви, мне хочется быть всегда хорошей, первой и в работе, чтобы меня хвалили, ценили, любили все люди, любовались мной — глядите, какая она хорошая, ловкая, красивая, милая, такой больше нет! Нигде! И все наши девчонки так, все доярки. Скажи, теть Феня, так ведь?

Феня, с улыбкой слушая разговор, думала о себе, такой же смелой в молодости, как Зойка, боевой, только малограмотной, к книжкам не преверженной. И еще о своем Сене, замужество с которым не дало ей детей, и она заводила их с чужими мужиками, и он знал это, а пестовал их, как родных. И ее не попрекал, не корил. Любовь? Другой муж голову бы ей оторвал и семью бросил давно, а этому дай только заниматься своими железками. Любовь... Он тоже любил детей, он не виновит, что их у него нет, приходится любить чужих. А теперь какая любовь, теперь прокормить их надо, одеть-обуть такую ораву.

— Не знаю, Зоя, — сказала она. — Я уж забыла про это, работой живу, семьей. Вот выйдешь замуж, дети пойдут, не до любви будет.

— Как же не до любви, когда дети пойдут! — воскликнула Зоя со смехом. — От работы, что ли, они заводятся, дети-то? Чудная ты, теть Феня!

— От тоски они заводятся, — сказала Феня. — Я тридцать лет как работаю, то коровы, то свиньи, в войну конюхом была, грузчиком, молотобойцем в кузнице. А душа-то живая, не лошадиная — для одной работы. Встретится хороший мужик, ну и пожалеешь себя...

— А я о чем? И я о том же. Работаешь ты для чего, для плана, что ли? А план тогда для чего? Для чегб план, Сергей Николаевич?

— Для выполнения, — сказал с улыбкой Межов.

— Вот все вы так: выполним план, выполним обязательства. Ну, выполним, а дальше? Потомки нас поблагодарят за свою счастливую жизнь? А если я сама хочу счастья? Для себя? Потомки ведь не дадут мне его, если предки не дали. А они воевали за наше счастье, боролись, и мой отец тоже! А в чем наше счастье?

— Слишком много вопросов сразу, — сказал Межов. — На какой отвечать в первую очередь?

— Ни на какой, — сказала Зоя. — Я сама знаю, что счастье — в любви, а любовь должна быть у всех людей. И вообще хватит, не мешайте мне читать.

Межов засмеялся и взял отложенную газету. Совсем еще девчонка, подумал он, искренняя и доверчивая девчонка. И говорить может обо всем с бесстыдством и невинностью целомудрия, неизведанности. Любовь для нее сейчас действительно самое главное в жизни, любовью измеряются все человеческие ценности и свершения, хотя если понимать любовь широко, в философском плане, то в самом деле это чувство будет одним из решающих. И вспомнил, что вскоре после женитьбы они с Людкой говорили об этом и Людка утверждала то же самое и с той же убежденностью. Может, вообще для женщины любовь значит неизмеримо больше, чем для мужчины, и они понимают любовь именно в том широком плане, как ее трактуют философия и религия. Это даже не понимание, это скорее вера во всеобщее, объединяющее людей чувство, благодаря которому и на основе которого построена наша жизнь. Отсюда и требовательность их, и представление о жизненном идеале, в котором, кроме любимого мужа, любимой работы, любимых детей, должна быть еще и любовь всех людей друг к другу, некая всемирная любовь. На обратном пути надо на пару дней заехать к Людке, иначе озорные Зоины взгляды будут вызывать не только общие размышления о сущности любви. Да и сейчас они вызывают не только размышления, женщины это сразу чувствуют. Иначе трудно понять зазывную игривость Зои, которая всегда держалась с ним с большой сдержанностью. И зоотехник Вера Анатольевна в последнее время посматривала на него с кокетливой улыбкой, в кабинет заходила, предварительно раздевшись у Серафимы Григорьевны, сверкая загорелыми капроновыми коленями. А он не давал вроде ей соответствующего повода, разве что несколько задерживался на ней взглядом, отмечая ее стройные ноги и широкие бедра при узкой талии. И еще небольшие острые груди. Вероятно, этого достаточно, чтобы понять: ею интересуются не только как зоотехником и заместителем директора. Надо, обязательно надо вырваться хоть на денек к Людке, иначе дело может принять угрожающий оборот.

А в купе Балагурова шел разговор о научно-технической революции. Молодой Баховей, умело заведенный Балагуровым, неожиданно легко «раскололся», оказавшись простым и доверчивым парнем. Балагуров, впрочем, и прежде, по рассказам явно влюбленной дочери, догадывался, что сын Баховея, хоть и получился копией отца — и лицом, и крупный такой же, басистый, — кажется, будет куда мягче, разумней. Сегодня утром он тоже получил маленькое подтверждение этому — молодой Баховей, несмотря на протесты провожавшего его отца, остановил «козлик» Балагурова и сел к нему в машину. Правда, другого выхода у него и не было. Рейсовый автобус из-за снежных заносов не пришел, грузовики по той же причине стояли на приколе, и, хочешь не хочешь, только вездеходики райкома и райисполкома могли выручить.

— Да, удивительная у нас страна! — сказал Балагуров, складывая газеты и садясь за столик. — Мы в лаптях ходили, сохой пахали, а теперь вот везде машины, вокруг земли спутники летают. Что вы на это скажете, Мэлор? Впрочем, что вы можете сказать — для вас это история, сказки дядюшки Римуса. Мой Ким ровесник вам и тоже не видит в этом ничего удивительного.

Мэлор улыбнулся и, отложив книжку, тоже поднялся, взгромоздился над столиком, глядя на Балагурова с веселой пристальностью.

— Не знаю, можно ли объяснить научно-техническую революцию социальной, — возразил он мягко. — Японцы вот, — он показал на лежавшую на постели книжку, — в середине прошлого века жили еще изолированно, феодальными порядками, ни в науке, ни в технике ничего особенного не сделали. А сейчас это развитая в научно-техническом отношении страна. За одно столетие шагнула. Или США. Какая у них идеология?