Дом для внука

Борис Иваныч еще раз посмотрел карту и стал дочитывать главу.

Особых успехов, как Витяй, в этой науке он не обнаруживал, но и неспособным, как Нина, не был. Нина вообще была не склонна к наукам, с трудом окончила семилетку и ушла в доярки, но она была житейски неглупа, любила семью и свою работу. А Борис Иваныч, кроме этого, любил размышлять и уважал математику. Голова у него соображала, но, как замечал тот же Витяй, соображала не скоро и без блеска. Тугодум, словом. Витяй все на лету схватывал, но так же скоро и забывал все, и Борис Иваныч не мог понять этой легкодумности товарища, его беспечности.. Знания будто сами прилетали к нему. И так же быстро улетали. А Борис Иваныч заколачивал их в свою голову с трудом, но заколачивал зато навечно.

— Ты что это для воскресенья в книжку вонзился? — спросил Чернов. Он сидел на полу у кровати, укладывая с внучкой в ящик ее игрушки.

— Повторяю, — сказал Борис. — По истории теперь у нас не Мигунов будет, а Баховей. Двоек запросто наставит.

— Это да-а, новая метла, она завсегда... — Чернов с кряхтеньем встал, задвинул ящик под кровать, взял Аннушку на руки и сел у окна на лавку. — Значит Роман Харитоныч учить историю определился? Это так: с нынешним днем не совладал, вернись к вчерашнему, это так, правильно. Значит, там какая-то недоделка. Правда, не сам он догадался, заставили.

Борис Иваныч озадаченно поглядел на отца:

— А какая разница? Сам или не сам, прошлое все равно не переделаешь.

— Да, да, правильно, не переделаешь. Что прошло, назад не воротится. Но опять же и не так, если подумать хорошенько. Вот, к примеру, ставили мы с тобой инкубаторный дом на утиной ферме, одна сторона фундамента у того дома просела на четверть, а дом-то мы уж возвели. Что теперь, ломать его весь и фундамент исправлять?

— Почему?

— Да потому: какой фундамент, такой и дом. Так? Эдак. А мы ломать-то не стали: мы стену с этой стороны на четверть выше вывели, чтобы дом не кособочился, а фундамент укрепили.

— Пример с инкубаторием не знаю, подойдет ли, хотя насчет фундамента ты прав. — Борис Иваныч задумчиво поглаживал на колене книжку. — Какое прошлое, такое и настоящее.

— Не понял ты! — огорчился Чернов. — Совсем не так. Мне что, завтра тоже выпивать?

— Почему?

— Ну как же: раз нонче выпил, значит, и завтра должен выпить? Если нонче не сказал Яке всю правду, значит, и завтра не скажу? Неправильно это, Борис Иваныч. Не так. Хоть нонешний день, хоть вчерашний... Ты чего, Аннушка, возишься, на пол хочешь? Ну, беги, детка, побегай. Во-от. Про что же это мы? Ага, насчет правильности. Ну вот. Хоть нонешний день, хоть завтрашний, хотя бы даже и вчерашний — все от людей идет, от всех нас. Какие люди, такие и порядки.

— А власть?

— А власть — это и есть порядок жизни. И вот мы завоевали Советскую власть, но жизнь еще не сразу стала такой, как нонче. Попервости-то мы об колхозе не думали, единолично жили и все время назад оглядывались. А позади-то у нас помещик, купец да кулак. И никуда больше ты не пойдешь, если единоличник. Вот был у меня нонче Яка, дружок мой. С детства я его знаю, как ты Витяя Шатунова. Бедняк, при Советской власти в люди выбился, а после гражданской десяти лет не прошло, кулаком стал.

— Ты же говорил, середняк.

— Середняк. А оставь его таким еще лет на пять и стал бы кулак. Он шел к тому.

— Но ведь и ты шел туда же.

— И я. Куда мне еще — дорога-то одна. Только я с оглядкой шел: от отца отделился, хозяйство уполовинил, насчет артельного колхоза нет-нет да подумаю. Про войну ли вспомню, про голодный ли год, про беду какую: пожар, мор, смерть . свою. Вот, думал, умру нечаянно, и останутся малые дети сиротами. Куда пойдут? Или сгорит дом со всем подворьем в летнюю сушь. Кто поможет? А пожары у нас были частые, а засуха — через два года на третий. Нет, Борис Иваныч, идти нам больше было некуда. А где кулак, там и батрак, это тоже известно.

— А если ни кулаков, ни батраков, а один середняк?

— Как же это: краев нет, а середка есть? — так не .бывает.

— Ну, просто крестьянин.

— А просто крестьянин — это колхозник. Или совхозный рабочий. Как мы с тобой.

— У американцев — фермеры.

— Не знаю, я там не был. Опять же Америка не последний день живет, может, тоже придет к колхозам, как знать.

Борис Иваныч улыбнулся:

— Как знать! Кое-что известно. Продуктов они дают больше, чем мы, а народу в сельском хозяйстве намного меньше.

— Это я слыхал. Сам Владыкин нам говорил на занятиях, он не соврет. Хорошо, конечно, приятно, когда сытый и нужды ни в чем нет, но опять же надо подумать и про то, как это достается. У них, ты знаешь, сколько разорилось этих самых фермеров, сколько в город ушло, а?

— Ну и что? У нас тоже в город уходят.

— Уходят. Ну у нас сейчас не от нужды уходят, хлеб, слава богу, едим досыта, работы хватает, у нас лучшего ищут, потому и уходят.

— Немного же тебе надо, хлеб досыта! А мяса, рыбы мало.

— Это да, правильно, мало. Только опять же не в городе его делают, мясо-то, Борис Иваныч! Город его ест, а делаем мы с тобой. Как же мы уйдем? Нам вкалывать надо да вкалывать. — Чернов засмеялся: — Эх, Борис Иваныч, Борис Иваныч, проживи ты с мое и увидишь: не в том счастье. У нас помещик Бурков чего только не имел, а думаешь, ликовал да радовался? Сволочью он был, и для себя, и для других. Или Вершковы. Шестеро мужиков в семье было, и все шестеро — что отец, что сыновья, — звери, глотку перегрызут любому за соломину с ихнего гумна. Да что Вершковы — про свою семью скажу. Пока мы батрачили, дружнее нашей семьи не было, а как малость поднялись при новой-то жизни, оперились, и пошли у нас свары да ссоры, делиться начали, каждую чашку-ложку учли.

— Значит, самый счастливый — это бедняк?

— Зачем бедняк? Голодный счастливым не будет. И раздетый-разутый тоже. Не про то говоришь, Борис Иваныч, про то давно говорили, а решали в революцию да в гражданскую, когда мы с Якой, с Андреем Щербининым да с Межовым, отцом нашего директора, богачей выгоняли. Неужто затем, чтобы самим стать богачами? Тут подумать надо, Борис Иваныч, хорошенько подумать. В дверь заглянула Марфа:

— Ужинать пора, думалыцики. — Увидела з углу Аннушку с измазанным лицом, закричала; — Ты что девчонку-то бросил, сивый пес! Ты погляди-ка, чего наделала! — И как клуша бросилась к ней, пораженно взмахивая руками. — Батюшки! Царица небесная!

Аннушка сидела за кроватью в углу, любовалась на себя в осколок зеркала и водила черным пальцем под носом: усы у ней вышли широкие, густые, только слишком черные. У деда усы рыжие, но она не виновата, что таких чернил дома нет, только черные да синие, а синими усы не бывают.

— Господи, и платье все извозила, и руки! — причитала Марфа. — Сидят двое без дела и ребенка не видят! Счас же идите ужинать, щи и так чуть теплые! Да что же это ты, моя мнучень-ка, наделала, зачем тебе усы проклятые?..

Чернов и Борис Иваныч, переглянувшись, поспешно вышли.

— А деду зачем? — спросила Аннушка, удивленная огорчением бабушки.

— Дед старый, глупый, вот и отрастил. А ты умненькая. Идем скорее умоемся, моя умница!

Марфа прошла с Аннушкой на руках через кухню, сердито поглядела на Чернова и скрылась в чулане. За ней неохотно пошла Нина.

— Без тебя сделаю, — прикрикнула на нее Марфа. — Поворачиваться надо живей, телка! Готовый ужин собираешь полчаса... Иди, иди, нечего тут!.. Теперича не отмоешь неделю. Иди, говорю, отсюдова!

Чернов подмигнул Борису Иванычу, взял деревянную расписную ложку, хлеб, сказал громко, чтобы до Марфы дошло:

— Ну и щи нонче у нас!.. — Почмокал с преувеличенным восхищением, зачерпнул ложку из общего блюда, хлебнул шумно. — Не щи — объеденье! Должно, баранины мать положила.

Марфа засопела в чулане, но устояла, не откликнулась.

— А пахнут как, до чего хорошо пахнут! Должно быть, молодой барашек или ярочка...

Марфа не выдержала, потекла: