Дом для внука

— К сожалению, осталась только телятина. Ужин я буду готовить позже.

Мясо жесткое, недожаренное. Телятина! - На этой телятине лет двадцать, поди, дрова возили. А Степка ест сладкий пирог, чмокает и чайком запивает. В кого уродился? Или эта черная змея так его перелицевала?

— Вам, вероятно, скучно одному, — сказала невестка, — иначе вы не сердились бы на дочь. Но, возможно, здесь имеет место и известная отцовская ревность, как верно заметил Степа. Извините, я нечаянно услышала, стенка тонкая.

— Ну и что дальше? — Яка отодвинул тарелку с мясом, поглядел исподлобья на невестку. Уверенная какая, будто у себя в суде — и свекор ее подсудимый, а муж — свидетель.

— Я думаю, вам лучше переменить место работы, — сказала она, направив на него сверкающие очки. — Вы сейчас постоянно один, платят егерю мало, а в коллективе вам будет веселей и заработаете больше.

— В самом деле, отец, тут есть резон, — поддакнул Степан. И улыбнулся.

Вот как они гостя-то, двое на одного. И с улыбочкой, шутейно. Даже загадочку родной сын загадал: шуринов племянник зятю как родной? Такая, мол, это старина, что вот уж загадкой для нас стала, не отгадаешь, не разберешься в шуринах и зятьях.

Яка с грохотом отодвинулся вместе со стулом и встал:

— Спасибо за угощенье, детки, за советы. Что бы я без них делал, не знаю, каждый раз учите!

Степан смущенно поднялся, шуткой хотел снять неловкость положения:

— Не сердись, отец. Дети должны учить своих родителей, это сам Маркс говорил!

— Не покормили, а учите. — Яка надел малахай, полушубок, стал застегиваться. — Вы своих вот родите, вырастите, тогда узнаете...

Пожав недоуменно плечами, встала и Екатерина Алексеевна:

— Не понимаю, что я сказала обидного! Это вы меня осыпаете упреками каждый раз, оскорбляете требованием: роди! роди! А если я не хочу... н-не-э могу...

Яка хлопнул дверью и с облегчением вышел на улицу.

Сочувствуют, трудом хотят воспитать коллективным. Чтобы работал Яков Мытарин рядом с Ванькой Мохнатым, выполнял под руководством Ваньки план и тянулся за «маяками», за своей Зойкой. Какую девку испортили, паразиты! В доброе время у нее дети уж были бы, а она за партой ночами сидит, в «маяки» вышла. Что за глупость, какие маяки? Ночь, что ли?

— Постой, отец, что ты так разогнался! — Его настигал запыхавшийся Степан. — Пришел, напылил и ушел. Что за манера у человека! Яка замедлил шаги, покосился на поравнявшегося с ним Степана:

— У судье у твоей манера, а не у меня. Куда нам!

— Не понимаю, за что ты на нее взъелся? Внучонка тебе не родит? Не может она, если хочешь знать, не может пока. Инфантильность женской ее части, недоразвитость. Врачи так говорят, лечат. Не старуха же, двадцать шесть лет всего. И вообще...

— Сам ты недоразвитый, если корень Мытаринский на тебе кончается, с пустой бабой живешь, с глупой. Учит: «Перемените место работы... в коллективе веселей»! — Яка сказал это визгливо, передразнивая невестку, хотя голос у ней был не визгливый, а грудной, сочный, как у Зои. — Мне на ваш коллектив тьфу! — и растереть.

— Ты вот за кулака не признаешь себя, отец, а злишься и рассуждаешь по кулацки. Дай тебе волю тогда, и стал бы кулаком, хозяйчиком.

Это уже был не первый разговор. Чуть ссора, и оба хватались за это кулачество, как за оружие, с разных концов.

— Не пойму, чего ты хочешь?

— Чтобы ты помалкивал со своей судьей. А то: коллектив, новая жизнь, колхоз! Пороть бы тебя, Степка, пороть сыромятными вожжами, а ты в председатели, хоз-зяин... Иди с глаз моих, пока цел!

— Глупо-то как, ты же старик и...

— Уйди, говорю, поганец! — Яка остановился и повернулся к нему, сжав кулаки в двойных варежках.

Степан махнул рукой и пошел обратно. Яка поглядел ему вслед, постоял и пошел за ним: вспомнил, что поблизости работает пельменная, можно царапнуть стакан-другой «белого». Или самогонки ахнуть у вдовы Кукурузиной. Она злую гонит, «черной тучей» рыбаки прозвали. А может, к Ваньке опять затулупиться? Вон какая там четверть осталась, поди, и убрать не успели. Не надо было вздорить с ним перед уходом, зря обидел мужика, хотя слишком уж довольный он был. Что он сейчас делает?

В проулке, недалеко от пельменной, на него чуть не налетела дурацкая какая-то машина: четыре лыжи, а посередке колесо вертится. И грохочет, дымит.

Яка успел посторониться и в вихре снега разглядел счастливого Сеню Хромкина, божьего человека.

XI

Семья Черновых к вечеру была в сборе и перед ужином завершала свои дневные дела. Сам Чернов мастерил внучке Аннушке из газеты пароход, Марфа в очках довязывала ему новые варежки, Нина и Борис Иваныч, недавно возвратившиеся из кино с дневного сеанса, читали: Борис Иваныч учебник истории, Нина письмо от мужа.

Сидели все на кухне — здесь и уютней, и электричество идет только на одну лампочку.

— В отпуск не сулится? — спросила Марфа.

— Весной, — сказала Нина, вся горячая от волнения, не отрываясь от письма. — «Очень соскучился по всех, но особенно...» В общем, говорит, во сне вижу... Хмелевку, командир обещал отпустить, если сдаст по всем дисциплинам на «отлично».

— Чего сдаст? Аль там школа?

— А я почем знаю.

— Весеннюю поверку, — сказал Борис Иваныч, разворачивая на столе вклеенную в учебник карту.. — Для ракетчика это построже школы.

— А он поплывет, если на воду посадить? — Аннушка теребила за рукав деда, разглядывая пароход на его коленях.

— Поплывет, — сказал Чернов. — Как же не поплывет, когда пароход. Намокнет только скоро.

— И утонет?

— Не должно. Бумага вроде бы не тонет. Давай спробуем..

— Давай.

— А ты поменьше мучного ешь, — посоветовала Марфа дочери, — и ужинать перестань, больно уж ты сдобная, всходишь как На дрожжах. Титьки вон из платья лезут, а сзаду-то как Две подушки.

— Мама! — Нина залилась по шею краской, оглянулась на брата. Борис Иваныч сидел за столом над книжкой, будто не слышал.

— Чего вспыхнула, оглядываешься? Не чужие! Следить за собой маненько надо. А то до замужества каждый час перед зеркалом, а вышла — и умываться перестала. Вы что это там творите, лиходеи?! — Марфа вскочила, бросила вязанье на лавку и устремилась в чулан, где Чернов с Аннушкой испытывали в тазу бумажный пароход. Воды налили всклень, и она звучно выплескивалась на пол. — Счас же вон отсюдова! Ишь изваздали мне всю куфню! Пошли, пошли! Ох, господи, что старый, что малый... Иван, нешто не протрезвел?

— Не шуми, бабка, не пугай нас. — Чернов вывел за руку Аннушку с мокрым пароходом в другой руке, пошел с ней в горницу, щелкнул там выключателем. — Мы его у галанки высушим, разгладим, и опять он хоть куда.

— Чуть не утонул, — сказала Аннушка грустно. — Бумажный, что с него взять. Возвратившись из кухни, Марфа опять взяла вязанье, а дочери приказала собирать ужин. Борис Иваныч встал и ушел со своей книжкой в горницу вслед за отцом — пока готовят стол, успеет дочитать. А после ужина математику надо приготовить, химию.

Борис Иваныч осенью, сразу по. возвращении со службы, хотел уехать в город на завод, — там у него товарищ-однополчанин работал, — но потом уступил настояниям стариков: ты-де у нас последний сын, подожди годок-другой, обглядись после армии, школу закончь, если в город надумал. Были бы старшие с нами, не держались бы за тебя, иди, а то один с фронта не вернулся, другого на самый Урал черт занес, третья и четвертая городскими стали, домой только праздничные открытки присылают да карточки внучат. Вот еще Нина уедет, и совсем одни останемся.

Уговорили, сагитировали и, как зубоскалил балбес Внтяй, заинтересовали материально: жилплощадь хорошая, отец раскошелился на мотоцикл, в совхозе началось строительство уткофермы, где хорошо платили. И в вечерней школе дело как будто пошло. Вот только с понедельника, говорят, будет новый историк — сам Баховей, бывший секретарь райкома. Все ученики считают, что радости для школы немного.