Страница 41 из 43
Другая проблема — как всем не охрипнуть, выкрикивая свои реплики в этой влажной духоте. Мы должны начинать в девять, как раз когда смеркается, а закончится все далеко за полночь. Один антракт. Мы даем три представления. Джордж грызет ногти. “Танго” все распродано, мы пока нет. Валерию искусали комары, и ее левая щека похожа на большую шишковатую морковь. Субтитры, подсвеченные снизу, напоминают растяжки, рекламирующие летние распродажи “рено”. А теперь слово нашим спонсорам. Задним рядам понадобятся бинокли, чтобы разобрать написанное. Я из кожи вон лезу, пытаясь добиться, чтобы субтитры разворачивались вовремя и согласовывались с действием. В конце концов я додумываюсь до радиосвязи. Я смотрю спектакль с заднего ряда и шепотом отдаю команды прямо в маленькое ушко Дельфины. Теперь субтитры безошибочно ползут в нужное время, огромные строчки на безупречном французском движутся справа налево (весь текст проверен одним аборигеном). Все это похоже на готический телевизор чудовищных размеров, где зрителю заботливо объясняется суть действия. Ура! Получилось! У нас есть субтитры. А я снова со своим “Первоцветом”, выслушиваю все сплетни, сглаживаю все углы. Мы нашли лучшую в округе богемную пивнушку и Валерия закрутила безумный роман с японским актером. Под смытым гримом обнаружился смешливый круглолицый паренек, говорящий по-английски не хуже нас. Когда они занимаются сексом, Валерия заставляет его снова надевать маску, но говорит, что он все время хихикает под этой чертовой штукой и все портит — она слышит его смех и не может кончить. Он дразнит ее, говорит, она влюбилась не в него, а в непостижимого, бесстрастного азиата. Джеймс пробует силы на румынской трапеции. Джорджу приходится выпить три порции виски, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами — о ужас, потерять ведущего актера за два дня до премьеры! Я, как всегда, рассуждаю философски:
— Если он разобьется, дорогуша, тебе придется играть Лира, а я возьму на себя Кента.
— Заметано, — слабо стонет Джордж.
Все это похоже на веселый сумасшедший дом. Закрутившись среди коллективных истерик труппы и желтых субтитров, я какое-то время не видела ни соседей, ни Матильду с Николь. В ресторане я не появлялась уже дней десять. Как-то забежала домой — переодеться и постирать в машинке трусы всей труппе. Не успела я вставить ключ в замок, как из соседнего дома выскочила Матильда:
— Стило! Стило!
Я немного напугала их своим исчезновением. Мальчики были уверены, что мой бешеный актеришка в конце концов разделался со мной — еще немного и они осушили бы пруд и стали искать меня в garrigue с палками и собаками. Бернар хотел подать заявление в жандармерию. Маман все больше мрачнела и готовилась принять решительные меры. Так что мне пришлось долго их успокаивать, и даже сознаться в том, что я участвую в шекспировском фестивале. Конечно, следовало бы придумать что-нибудь другое, но правда так проста и правдоподобна. Они все слыхали о Шекспире. Худшее приближалось. Они хотят посмотреть спектакль и поддержать Стило, jusqu’au bout[106]. На этой стадии я перестала воспринимать мораль пьесы. Пока говоришь себе: “случилось худшее” — это неправда. Худшее еще впереди.
Ведя машину по длинной дороге в Нарбонну, через Од и болотистые низины, мимо тополей, чья листва сверкает на солнце и серебрится на теплом ветру, я обдумываю ситуацию. Они видели Джорджа всего однажды, в сутолоке, на старой фотографии. В набедренной повязке и с сиськами из кокосов он выглядит несколько необычно. Завтра он будет увешан оружием, а лицо скроется под мятой бархатной шляпой. Да, голос у него характерный, но что они слышали? Приглушенную брань эпохи Возрождения! И потом, — это моя козырная карта, — они ведь уверены, что он уехал. Они не ожидают его встретить. А человек видит только то, что предполагает увидеть. Вот почему замужним женщинам так легко сходят с рук адюльтеры. Их мужья в жизни не поверят, что кому-то может понравиться эта старая вешалка. Нет, все в порядке. Просто нужно проследить, чтобы контрамарки были не в первые ряды.
Ур-ра! Первое представление распродано!
Нас рекламировали как “Королевскую шекспировскую труппу”, классическую постановку и т. д. и т. п. с цитатами, переведенными из “Файнэншл Таймс”. Я была совершенно права. Радикальные эксперименты, клянусь Аполлоном! Дайте нам чулки и камзол, да настоящую шпагу в руки — и никаких фокусов! Когда Джордж стоит на освещенной сцене в бархатной шляпе, с вышивкой на гульфике, а рядом Глостер и Эдмунд, мое сердце громко колотится. Не от страха, а от гордости. Не отвлекайся от субтитров, женщина, — говорю я себе. — Это твоя работа!
Мне казалось, что король больше благоволит к герцогу Альбанскому, чем к Корнуольскому.
Поехали.
Публика смотрит как завороженная. Они сразу поняли, что это семейная ссора. Милорды Бургундский и Французский купаются в патриотических овациях. Эдмунд выглядит излишне сексуально в обтягивающе-зеленом, с чем-то расшитым блестками вокруг причинного места. Наша постановка вполне может задавать тон зимней коллекции. Субтитры гипнотизируют. Идея оказалась гениальной. Я раздумываю, не применить ли эту технологию в Англии на утренних спектаклях для школьников. Язык Шекспира для них — как иностранный, если сказать, что это латынь, наверняка поверят.
Первый акт имеет шумный успех. Девочки великолепны. Сама злоба и мстительность. Валерия в роли Гонерильи превзошла себя. Но тут я слышу первый раскат грома — пока еще вдалеке, как раз когда Эдмунд выкрикивает в полный голос, на всю эту завороженную готическую парковку:
Непристойный жест, которым сопровождается реплика (наверняка идея Джорджа) приводит зал в состояние экстаза.
Я начинаю молиться.
Услышь меня, Природа! О богиня! Услышь! Останови свое решенье. Пожалуйста, задержи грозу хотя бы до третьего акта. О, всемогущая, если ты прольешь свои воды сейчас, все пропало. Я разрываюсь между субтитрами и ожиданьем грозы. Черт побери, какой реализм! У нас записаны звуковые эффекты, этот веризм совершенно ни к чему! Джордж тем временем вдохновенно честит Освальда. Я прослушала эту его речь десятки раз, пока составляла из нее сцену домашнего насилия.
Плут, мошенник, лизоблюд, подлый, наглый, пустой нищий, оборванный, грязный негодяй; трус, жалобщик, каналья, ломака, подхалим, франт.
Нет, Джордж, тут должен быть другой акцент. И темп. Быстрее, как автоматная очередь. Шекспировские инвективы должны звучать так, как будто Маман орет на Луизу. Еще быстрее, и побольше яду:
…а на самом деле — смесь из жулика, труса, нищего и сводника, сын и наследник дворовой суки.
Да, да, отлично. Так-то лучше. О, господи, какая молния сверкнула на юго-западе!
ТРАХ! Яркий желтый зигзаг, после которого перед глазами плавают световые пятна, и потом жуткий грохот и треск, как будто валят лес, эхо отдается в небесах. Публика зашевелилась, в тревоге смотрит вверх. Электрический заряд аж покалывает в кончиках пальцев. Джордж прибавил звук, пытаясь перекричать гром. Такое впечатление, что в небе рушатся колонны. Я беспокойно разглядываю нависающую над нами недостроенную готику. Во влажном воздухе духота усиливается, раскаты словно гоняются друг за другом. Снова и снова сумрак озаряют желтые вспышки. Гроза приближается, отступает, снова подходит. Я велю Дельфине развернуть следующие субтитры. Быстрее, пока нас всех не пронзило молнией и не унесло потопом.
Вообще-то приближающаяся буря только усиливает эффект представления. До конца, правда, далеко, но смотрится потрясающе. Давай, Джордж, давай!
106
До конца (фр.).