Страница 95 из 110
Андрей Данилович изумился: вот политики, вот стратеги!.. Пивные мыслители — все лучше всех знают.
Он внимательно осмотрелся и еще раз подивился тому, как много в зале здоровенных мужиков с очень помятыми лицами; почти все, похоже, сидят здесь не первый день, дуют пиво и рассуждают о том, какие бы законы выпустили, будь на месте правительства, или куда бы бросили бомбу...
В голове мелькнула странная мысль:
«В космос кто-то летает. Дома строят. Урожай собирают... А они сидят, пьют пиво и треплют себе языками. Вот оно — высшее проявление демагогии. А что я?»
Он встал, даже не пригубив из второй кружки, вышел на улицу, остановил такси и поехал на завод.
Высоко над заводом поднялось солнце и заливало кабинет тяжелым потоком лучей, до белизны высвечивая стену. Совсем огрубевшим, жестким стало солнце. Скоро и лету конец, а он еще не брал отпуска. А если возьмет — куда поедет? Все же безобразно давно не был он у своих в селе.
День прошел без особых хлопот. Редким по спокойствию он выдался, отдыхать только от работы в такие дни. Но домой он все равно вернулся вялым, разбитым, молча, без аппетита съел то, что поставила на стол теща, и ушел отдыхать в сад.
Слышал из сада, как хлопнула калиткой жена, но встречать ее не вышел, а чуть позднее из открытого кухонного окна донесся ее разговор с матерью.
— Андрей хоть поел? — спросила жена.
— Поел, но так, точно я в тарелку отраву положила. Не пойму, что с ним делается?
— Это он, мама, такой с того дня, когда мы насчет дома немножко поссорились. Дура я дура... Это называется семейным эгоизмом. Дом и сад для него, кроме всего, еще и окошко в детство. Думаю, это помогает ему жить в городе, адаптироваться, что ли, в непривычной среде... Всю жизнь он душой к саду тянулся. Не будь дома, сада, так он, наверное, давно бы к своим в деревню удрал. А я, дурочка, хотела его этого лишить. Не будем, мама, ладно, больше говорить о переезде?
— Так я-то что... Мне здесь нравится. На работу мне не ездить, а жить здесь хорошо.
Походив по саду, Андрей Данилович умылся и лег с книгой на тахту. Подошла жена и села рядом.
— Лицо у тебя серое. Не заболел ли?
— Пустяки. Устал что-то.
Она погладила его руку.
— Я тоже устала. В отпуск нам с тобой пора. Надо отдохнуть. Куда поедем?
Андрей Данилович протянул:
— Видишь ли, какое дело... В общем, в село я к своим хочу съездить. — Он ожидал, что жена расстроится, начнет уговаривать его поехать куда-нибудь на юг вместе, и добавил: — Ты только не сердись.
Она внимательно на него посмотрела и сказала:
— Я и не думаю сердиться. С чего это ты взял? Давай так: я беру путевку и еду в дом отдыха, а потом, оттуда, залечу к вам в село, к твоим родителям. Мы еще поживем там немного и поедем домой вместе.
Позднее, уже проводив жену, он оформил отпуск и купил билет в купированный вагон скорого поезда. Правда, стоя в очереди у окошка железнодорожной кассы, он с беспокойством думал: а не напрасно ли затевает эту поездку? Не лучше ли было полететь вместе с женой? Но вот внес он в купе вещи, пахнуло на него запахом вагона, и у него сильно заколотилось сердце. Он прижал руку к груди и привалился спиной к дверному косяку; секунду стоял так, широко, взволнованно открыв глаза, — захотелось, чтобы поезд скорее вынес его за городскую черту; он уже предвкушал, как прильнет к окну и будет смотреть на поля, леса, зеркальные озера, часто встречавшиеся на этом пути.
В купе вместе с ним ехал летчик-подполковник. Ехал он в отпуск, был взбудораженно-весел и сразу же, как только поезд отстучал колесами мимо домов пригорода, вынул из плотно забитого чемодана бутылку легкого вина, поставил на столик и сказал:
— Давайте знакомиться, — и протянул руку. — Васильев.
Андрей Данилович привстал с полки:
— Лысков.
Выпив, они разговорились, и тут Андрей Данилович (потом он это вспоминал то со смехом, то со стыдом) на вопрос летчика, где он работает, неожиданно соврал:
— Агроном я.
Рано утром он вышел из вагона на маленькой станции. Едва успел поставить чемодан на землю, как поезд лязгнул колесами. В открытое окно высунулся летчик и помахал рукой:
— Хорошего урожая.
Андрей Данилович тоже помахал рукой и пошел по обочине дороги за станцию, мягко ступая ногами в пыль: ему не хотелось ждать автобуса, трястись по жаре в душной машине, и он решил пойти пешком.
Высокое утреннее небо сначала было родниково-прозрачным, бодрило шаг своей свежестью, но чуть погодя на блестяще-синем фоне его проступили сквозные перистые облака, и небо словно бы запотело; на горизонте его все сильнее нагревало солнце, и там, далеко за полями, волновалось и ширилось марево.
Воздух у дороги густел, тяжелел, стал неспокойным и до звона давил на уши.
На полпути, обдав затылок горячим воздухом, нагнал его шальной ветерок. И сразу по хлебам упруго пошли от дороги широкие волны. Андрей Данилович почувствовал — чемодан оттягивает руку, опустил его на землю и шагнул в эти волны, в высокую, ему по грудь, пшеницу.
Колосья тяжело клонились, а когда он сорвал один колос, то из него легко высыпались на ладонь тяжеловатые зерна.
«Убирать вроде пора», — подумалось ему.
Поискал глазами в поле — не убирают ли? — и увидел впереди одинокий дуб. Он обрадованно подхватил чемодан за ручку и пошел к дереву. Сколько помнил себя в детстве, столько помнил и этот дуб. За годы он почти и не изменился — такой же кряжистый, в броне нетленной коры; в широких листьях вызревают желуди.
За дубом стоял на выкошенном участке поля комбайн, а из-под комбайна торчали ноги.
Подминая стерню, Андрей Данилович подошел к машине, тряхнул головой, брызгами разбрасывая с лица застилавший глаза пот, и присел на корточки, хрипло спросил:
— Эй, друг, воды не найдется?
— Там... На сиденье, — глухо ответили ему, — Пей на здоровье. Должны скоро свежей подвезти.
На сиденье комбайна лежала литровая баклага. Он отвинтил крышку, взял баклагу двумя руками и жадно пил, проливая воду.
Отложил баклагу и вновь наклонился над комбайном.
— Что стряслось?
Ноги заерзали, заострились в коленях, Вылез комбайнер с чумазым и потным лицом.
— Вал покривился. Наши вовсю работают, — он махнул рукой в поле, — а тут вот стой.
По дальнему концу поля действительно ходили машины. Раньше он их не замечал из-за солнца, вставшего с той стороны.
— А вы кто будете? — спросил комбайнер и, углядев чемодан, решил: — Наверное, в командировку?
— Нет, — весело ответил Андрей Данилович. — Я не в командировку. Я домой приехал. Стариков приехал своих повидать.
Комбайнер сощурился:
— Каких стариков, если не секрет?
— Почему секрет? Данилу Васильевича Лыскова знаешь?
— Знаю, понятно. Кто деда Данилу не знает? Все знают. Так вы, выходит, его сын... Люди говорили, будто вы большим начальником в городе работаете.
По дороге медленно приближалась к ним высокая гладкая лошадь, запряженная в бричку. На козлах, пошевеливая вожжами, сидел плотный мужчина.
— Да не очень чтоб шибко большим... — отвечая, Андрей Данилович приложил к бровям ладонь и посмотрел на бричку. — Знакомое что-то лицо... Постой, постой... Кто же это? Да это, никак, Витька Голубев?
Комбайнер глянул в ту сторону и сказал:
— Для кого, может, и Витька, а для нас Виктор Ильич Голубев. Председатель колхоза, депутат областного совета. На весь Союз, между прочим, прославил наше село: новый сорт пшеницы он вывел.
— Вот как... — удивленно вырвалось у Андрея Даниловича.
Слышал он о таком сорте пшеницы, но никогда не связывал его название с родными местами.
— Вот как... — повторил он тише.
Растерянно ждал Андрей Данилович приближения лошади. Да, не Витька, а Виктор Ильич сидел на козлах. Хозяин. Круглое, широкое во лбу и скулах лицо спокойно, но брови сошлись на переносице, и под ними угадывается все подмечающая цепкость взгляда; к пропыленному пиджаку, на помятый, жгутом закрутившийся лацкан прицепился колосок пшеницы: видно, лазил уже председатель по полям, должно быть, и лошадь пустил тихим шагом, чтобы ничего не пропустить, все увидеть. Андрей Данилович взволнованно вышагнул на дорогу и схватил под узды лошадь.