Страница 69 из 71
Да, была, понимаешь, потеха. Вижу, бежит Пустобрех. Шагах это в десяти останавливается возле меня и морду кверху. Я обомлел: не взбесился ли? Укусит сдуру, а там и сам бешеным станешь. Долго ли до греха? На всякий случай попятился. Уж не рад, что на охоту пошел. И то сказать, старуха отговаривала, а я — назло. И началась тут фантазия, братец мой. Выскакивает из сосняка заяц, скок-поскок и сел на свой хвостик-пуговку рядом с Пустобрехом. Ушами шевелит, усы топорщит и вроде бы улыбается, ехидно так. У меня на лоб глаза полезли. Пустобрех глядит на меня жалобно и поскуливает, что тебе малый ребенок плачет. И до того обозлился я на зайчишку, думаю, укокошу сейчас. А он, словно бы понял, да поближе к Пустобреху. Выстрелишь — обоих наповал. Пожалел кобеля. Как ни говори, а со щенка я его выпестовал. Хоть и глуп, а вот дорог. А заяц скок-поскок и ко мне под ноги. Сел и вроде бы головой трется о сапог. Не верю ни в черта, ни в бога. А вот перед нахальным косым, сознаюсь, струсил. Поверишь, братишша, зуб на зуб не попадает, трясет меня всего лихоманка. Не иначе нечистый дух или болотный леший принял личину куяна и хочет меня извести. Хоть я человек и не молодой, пожил на свете достаточно и всякого нагляделся, а вот сгинуть ни за что ни про что неохота все ж. И припустился я что есть мочи домой. Бегать я горазд, не зря кличут по-улошному Бегунчиком. А про Пустобреха и говорить нечего — пулей. Возле своей избы отдышался, пришел в себя. Гляжу, а косой сидит себе на задних лапках, ушами прядет и опять вроде бы улыбается. Плюхнулся я на скамейку да как заору:
— Кыш, поганый! Кыш отсюда!
А тут старуха — сует авоську да выталкивает из дома: беги, мол, до базару и купи кое-какого товару. Помчался, а зайчишка за мной. Шуганул я его, чтоб домой вернулся, да куда там! Скок-поскок и за мной. Ладно, думаю, леший с тобой. Все веселее, живая душа рядом. Откуда ни возьмись Степка Седельников навстречу вышагивает. Увидел косого, даже подпрыгнул, ей-богу. Да как закричит на всю-то улицу:
— Куяша! Здорово, Куяшенька! Где тебя черти носили?! — А косой уши к спине и скок-поскок к Седельникову. Тот радуется: нашелся, косой. Ну, я Степке обсказал, как и что было. Он меня за рукав да к себе домой тащит.
— Хоть поглядишь, — говорит, — на моих зверушек. Не пожалеешь. Собралась, скажу тебе, компания знаков препинания.
И вправду. Кого только не было у Степки! И белка-вертихвостка, и филин-старый дурак, и бурундук-полосатик, и дятел-спятил, и лисичка-огневка, и ворон-вещун, и заяц-косой куян. Ну как тебе в Ноевом ковчеге: семь пар чистых и семь нечистых. И все они, братишша, Степку понимают. Удивительно даже!
С той поры как надумаю в лес да встречу там какую живность, так меня будто под локоть толкнут: не домашняя ли?
Помнишь, наверно, что до войны у нас про автобусы и слыхом не слыхивали. Нужно тебе на Нижний или на Верхний, сапоги под мышку и айда на своих двоих — за тобой пыль только вьется! И жаловаться не надо: сам себе шофер и сам себе кондуктор. А нонче что? Во, погляди у сквера, в самом центре-то, что деется. Народу тьма. В ранишние-то времена, ну, в военные, что ли, столько за хлебом не стояло. И все автобуса ждут. Ну, старухи куда ни шло, а то ведь молодцы толкутся. На них пахать — не умаются. А до Нижнего на своих не хотят. Ему подавай транспорт. Четыре колеса. Да чтоб культурно было, чтоб локтем в бок никто не толкал и на любимую мозоль не наступал. А чуть — жалобу в «Кыштымку» строчит. А там пропечатают. Тем только попадись на зуб, живо ославят.
Вот других осуждаю, а сам-то стал не лучше. Я на ходу прыткий, люблю поразмяться, а вот поди ты — тоже подавай четыре колеса.
Намедни старуха на базар послала. А Семка, старшой мой, на Нижнем живет. Думаю, дай-ка я его навещу, давно внучку не видел. Подхожу к скверу, на остановку, а там народу тьма-тьмущая. На машиностроительном смена кончилась. Как это у вас в больших городах зовется — «пики», Да? Ага, часы пик. Автобус прикатил, а его штурмом — только стенки похрустывают. Поглядел я на такую давку. Э, нет, думаю, старого воробья не мякине не проведешь. И навострился двинуть на своих двоих. Надежно и выгодно, все равно, как хранить деньги в сберкассе. Не копишь еще капиталец? И не торопись, успеешь. Так, значит, навострил я лыжи на Нижний, только, замечаю, у горкома партии дремлет черная «Волга». В кабине Колька Ерошкин, шофер, книжку почитывает. Грамотей страшенный. Знаешь одну байку? Возил шофер начальство. А начальство-то заседало и заседало. Сюда приедет — заседает полдня. Туда приедет — еще полдня. А в третье место — прихватывает и полночь. А шоферу, что? Сиди и жди. Так тот шофер хитрый попался. Начальство заседает, а он книжки зубрит. Потом раз — и диплом в карман. Видал? Начальство-то прозаседало все царство небесное, ну, его и вытурили: какой из него прок, коли оно только одно и умеет — заседать.
Вот Колька Ерошкин тоже грыз науку, пока начальство заседало. Так, варнак, вгрызался — никого и ничего не замечал. Меня и осенило: дай, думаю, попробую. Подошел я к этой «Волге», открываю заднюю дверцу, а сам с Кольки глаз не спускаю. Читает себе! Усаживаюсь и так это ласково его по плечу:
— Трогай, Коля!
Ну, он книгу побоку, за руль — и айда на Нижний. Только шины по бетонке шуршат. Вот жисть! Едешь один, покачиваешься на мягком сиденье, ни давки тебе, ни тряски. Мне шибко понравилось. А Колька нет-нет да вякнет:
— Ну как, попало вам, Андрей Павлович?
— Аха, — бурчу в ответ. Вроде бы я сердит, не лезь ко мне со своими дурацкими вопросами. А тот не унимается:
— Перемелется — мука будет.
— Аха, мука.
— Куда вас: на завод или домой?
— Аха.
Тут я, конечно, невпопад влез. Колька обвернулся, глаза округлил… И стоп телега.
— Где Андрей Павлович?
— Нету.
— А вы зачем тут?
— Да к Семке на Нижний собрался.
— Вылазьте!
— Это пошто же?
— Вылазьте, пока я не разошелся!
Смотри-ка ты! Еще и голос повышает. На кого, кричу в ответ, повышаешь?! Сопляк ты этакий! Я полжизни на том электролитном заводе проработал, чуть увечье не получил — и не имею права хоть единожды на легковушке прокатиться? А легковушка твоя личная, да? Или Андрея Ахмина, директора твоего? Государственная она, народная. А я, стало быть, тоже народ, тоже хозяин. Вези и баста!
— Не повезу, дядь Вань. Не могу. Пожалуйста, сами не орите. Залезли, понимаешь, в чужую машину да еще разоряются. Вот возьму да вытряхну, а то милиционера позову. И припаяют вам, дядь Вань, за хулиганку пятнадцать суток!
— Не посмеешь!
— Это почему же?
— Да потому, пустая твоя голова, что мы с твоим отцом старые дружки, вместе в бабки играли, когда тебя в проектах-то не было. Отец-то, поди, на пенсию вышел?
— На пенсию.
— А я вот еще в сторожах хожу. Все, наверно, рыбу ловит?
— С озера не вылазит. Только вы, дядь Вань, зубы мне не заговаривайте. Андрей Павлович кончит заседать, а меня нет. Что подумает?
— А что он может подумать?
— Подумает — налево я ездил, а я в жисть не калымил.
— Скажи — меня возил. Как-никак когда-то он у меня в учениках ходил. Это когда я медь плавил.
Думаю про себя: все равно повезешь, не отвертишься, уж коль я в машине. У Ерошкиных у всех такой настырный характер; поначалу для виду поерепенятся, цену набьют, а потом уважат. И отец у Кольки такой же, знаю я их породу. А Колька, варнак, возьми да спроси про самое обидное:
— Дядь Вань, взаправду говорят, будто вы лесную девку к себе домой приволокли?
Вот же стервец! Как это называется? Ну, когда не по правилам? Во-во, удар ниже пояса. У меня от обиды в глазах помутнело.
— Эх ты, — кричу, — у тебя на плечах вешалка для шляпы, а не голова! Пошто чужим умом живешь?
— Хватит и своего, — а сам ехидненько улыбается. Знал ведь чем донять. Я кубарем выкатился из машины да так двинул дверцей, сам даже испугался — думал, легковушка набок завалится. Колька ручкой мне помахал, улыбается во всю рожу — и был таков.