Страница 14 из 71
Максиму Максимовичу было уже все равно, кто придет, потому что «важное лицо», разговаривавшее с ним обо всем этом, добавило мимоходом: «Пусть осмотрится, и мы тебя месяца через два переведем».
Утюмов знал, что Лаптев, не в пример Весне, не новичок в деревне и вообще человек бывалый, но столько лет жил в городе… Послевоенные пятилетки, машинно-тракторные станции, РТС — как это давно было; теперь все по-иному, и сам Лаптев другой — немолод и болен. Утюмову почему-то хотелось думать, что Лаптев болен. «После войны-то что, и урожаи низкие были, и экономика слабая, вот теперь поработай».
Готовясь к отпуску и тайно — к переезду в город, он давал заместителю советы, наставления и думал: «Поплюхайся, голубчик, поплюхайся!». Максим Максимович не отличался злорадностью, но о Лаптеве с похвалой отзывалось начальство в области, и это обижало новоселовского директора, а почему он и сам не мог понять.
То, что сообщил Птицын, встревожило и озлобило Максима Максимовича: Лаптев «поносит новоселовских», лягает его, Утюмова, как и Весна, ищет «причины отставания», причем не те, на которые указывает сам Максим Максимович (солонцы, малоземелье, отдаленность ферм от центральной усадьбы, суровость климата), а «в методах, в стиле руководства». Свои слова о «методах» и «стиле» Лаптев, конечно же, повторит в райкоме партии, а если представится возможность, и в области; уж такую возможность, надо думать, он не упустит. Слова Лаптева, конечно, будут пустым звуком: новичок, не работавший в деревне больше десятка лет, музейный работник, пропахший нафталином, да кто его будет слушать. Но все же… сомнение, хоть и весьма легкое, зародить может… А почему только легкое? Видать, не глуп, грамотен… В верхах будут рассматривать и утверждать кандидатуру Утюмова, кто знает, как все может обернуться. Пусть же голубчик пока поплюхается, поработает — и тогда будет видно, кто чего стоит. В совхозе нужны свиньи, мясо, хлебушко. Слова не в счет. Хотя почему не в счет? Утюмов даже засмеялся, подумав об этом. Не в счет!
Птицын сказал, что к нему приезжал Вьюшков жаловаться на Лаптева. И Татьяну Нарбутовских ругнул: «Подпевает тому».
Двоюродная сестра, почти одна кровь, жили в одном доме, воспитывал и кормил обоих отец Танькин, одинаково относившийся и к дочери, и к племяннику, а на тебе — совсем разные люди, — своенравна, упрямица, на рожон лезет. Выдвинул бы ее, зоотехником или даже управляющим фермой сделал бы, но не хочет, посмеивается: «Вот закончу институт… Тебе, Максим, со мной трудно будет». Дурит баба, замуж бы, может, остепенится. И муж был такой же по характеру. Председатель сельсовета, а так за здорово живешь и погиб. Уже протаяли дороги, оголились бугры, и снег потемнел даже в лесу. Говорили человеку, не ходи по реке… Нет, «пойду!» Доходился. Попал в полынью…
Летом пригласил Татьяну в гости. Приехала. И начала: то не так, и это надо бы переделать. Критиканка. Одно дело свинаркой работать, другое — огромным хозяйством руководить, издали-то все легко, все просто. Максим Максимович тоже на кого хочешь критику наведет, полезные советы даст, спланирует, в мыслях-то он за секунду до Юпитера долетит. Ох-хо-хо!
Конечно, Вьюшков кое-что сбрехнул Птицыну, а Птицын собственной брехни добавил — не без того, но все равно Лаптева надо поставить на место, иначе слова и дела этого человека будут навроде ложки с дегтем. Горожане, они — все прыткие. Потому и петушится, что пока еще ни в чем разобраться не может.
Утюмов не считал себя блестящим организатором и крупным специалистом, вовсе нет, но был уверен: все в совхозе держится только на нем, уйди или умри он, и хозяйство покатится в пропасть. Его часто критиковали, ругали за то и за это, влепили до десятка простых и строгих выговоров, но, как казалось Максиму Максимовичу, все же ценили и в районе, и в области. Где-то в тайниках души его ворочалась холодная, колючая мысль о том, что он для новых времен не очень-то подходящий руководитель, что-то недоделывает, недопонимает, мог бы и доделать, и понять, он не хуже других, но уже ни к чему, уже поздно, стар; он пугался этой мысли, как чего-то страшного, она вселяла обиду и жалость к себе.
Надо бы сделать замом кого-то другого. Но кого? Пусть бы и Птицына, но тот быть его заместителем не хочет, улыбается противно-снисходительно.
Максим Максимович долго не мог понять этого человека: себялюбив, самоуверен, а к власти не стремится. Потом дошло: Птицын и без того достаточно высоко, независимо поставил себя, благ получает больше, чем получал бы на посту замдиректора или даже директора. Все новоселовцы держат скотину, но такого идеального порядка в хлевах, таких гладких коровушек и хрюшек, таких куриц-несушек поищи — не найдешь; самая крупная, самая вкусная картошка у Птицыных, самые большие и твердые кочаны капусты тоже у них. В прошлом году тля пожрала всю смородину, везде, только не у Птицыных. Собственный особнячок с верандой и мансардой, парадный и черный ходы, легковушка — живет мужик в свое удовольствие. Одно время хотел уйти с должности главного агронома, рядовым специалистом стать: «Недомогаю… Тяжело… Кого-то бы из молодых…», но Максим Максимович раскусил его и сказал, как отрубил: «Об этом и думать не смей!». Любит коньячок, пьет не часто и в меру, а подвыпив, пускается в философию: «Понятие счастье, дорогой мой Максим Максимович, — очень неопределенная вещь. Каждый по-своему понимает его. Да! Иду по городу, смотрю, старик стоит в грязной одежонке и руку протягивает: «Дайте пятачок, осчастливьте». Хочет опохмелиться. Наберет пятаков и довольнешенек. И в этом же городе повесился кандидат технических наук. Не могут понять — почему. Все, решительно все было у человека, считали счастливчиком, завидовали. Докторскую готовил. Важно, каков внутренний мир человека. Важно удовлетворить этот внутренний мир. Возьми схимника. Сидел человек в пещере, молился целыми днями, ни баб, ни водки, дикая пещера и дикое одиночество. А счастлив. Потому что верил в триединого бога, в рай и всякую небесную чепуху…»
«Кого же, черт возьми, сделать замом? Но, может, прежде побеседовать с Лаптевым и, если он будет непреклонным, издать приказ о назначении Птицына заместителем директора; хоть и не хочет, а пусть поработает».
В этом году Утюмов не поехал на юг, решив провести отпуск в местном доме отдыха, кто знает, на какую работу определят, сколько денег потребуется на переезд. И хорошо, что не поехал, от дома отдыха до Новоселова — рукой подать.
Ему почему-то казалось, что он увидит на лице Лаптева смущение, некоторую растерянность, но тот был спокоен и слушал Максима Максимовича очень внимательно.
— Я вас понял, — наконец оборвал его Лаптев. — Только будет лучше, если мы поведем разговор на равных началах. А то вы отчитываете меня, как мальчишку… Начнем с планерок. Неужели вы уверены, что такие планерки, как у нас, приносят пользу?
— А вы считаете, что они бесполезны?
— В таком виде не только бесполезны, но и вредны.
— Ишь ты как категорично! И то, и это. Даже вредны. А чем же вредны, позвольте узнать?
Надо отдать Утюмову справедливость, он, не перебивая, выслушал Лаптева, даже кивал головой, хотя чувствовалось, — ни с одним его доводом не согласен.
— Да, дисциплина не на должном уровне, много заседательской суетни, все это есть. Но если не давать заданий на каждый день и не контролировать, все порушится к чертовой матери. Вы сказали: устанавливать порядки, близкие к заводским… К за-вод-ским, значит. Надо же! Ха!.. Там отстоял семь часиков у машины, в тепле да под крышей и — домой, руки в брюки, нос в карман и ходи, как атаман. А здесь в посевную и уборочную семью часами не отделаться, иначе хлебушка не получишь. Летний день — год кормит.
Утюмов курил папиросу за папиросой, Лаптев закашлялся, подошел к окну и открыл форточку. Максим Максимович, потушив папиросу, громко сказал:
— У нас, братец мой, тут всего по горло — и работы, и дыму, и неприятностей. С бычьим здоровьем — и то невмоготу.
«А он злой», — подумал Лаптев и ответил жестко, более жестко, чем следовало бы: