Дивизион

– Бысдыра, бысдыра, – толкнул его в спину Алимжанов.

Через какое-то время появился Касымов и, поприветствовав фельдшера дивизиона легким кивком головы, добрался до казана, где уже лежала гора жареной  рыбы, и начал есть, широко открывая рот и засовывая туда целые рыбины. Скоро закончили жарить, и повар сам взялся отнести казан с рыбой на основную кухню. Старослужащие последовали за поваром, а на какое-то время Азизов остался на летней кухне один, где по-прежнему стоял манящий запах жареного сазана. Азизов дожидался именно этого момента, чтобы достать спрятанный в песок рыбу, от которого он уже успел откусить. Он откопал его и, почистив, снова начал есть. Кое-где к рыбе прилипли мелкие песчинки, они хрустели во рту. Но все равно он доел ее с наслаждением. Потом он отнес оставшуюся посуду и продукты на кухню, как распорядился повар.

Доктор вскоре покинул кухню, на прощание дав Азизову еще раз, хоть и не так сильно, ладонью по шее. От повара солдат получил следующее задание — промыть перловку, убрать «пишивой зал» и небольшой кабинет, расположенный позади него. Закончив с крупой, он приступил к мытью полов, а старики внимательно следили за его работой. В этот раз он старался мыть тщательнее, два раза менял воду, вытер все насухо, как и полагалось. После этого нужно было подавать небольшие кастрюли через окошко в столовую дневальному, который уже стоял с той стороны и ждал. Одну за другой подносил он к окну и передавал кастрюли, а потом хлеб. Из кухни Азизов наблюдал, как «старики» сортировали кастрюли: те, что с рыбой, они оставляли на столах молодежи практически пустыми, опустошив их заранее, а кастрюли с перловой кашей, которые они презрительно отвергали, наоборот, полными до краев.

А после того как все, наконец-то поев – старослужащие жареную рыбу, а молодые перловую кашу – ушли, дневальный, собрав со столов все кастрюли, использованную посуду, должен был подать их ему в посудомойку. Теперь Азизову нужно было войти в посудомойку через другую дверь с улицы. В посудомойке было темно, и после того как он включил свет, заметно светлее не стало. Пол был покрыт толстым слоем жира — это он почувствовал, наступив на него — в углах комнатки можно было заметить крупные остатки пищи, похоже, со вчерашнего дня. Две здоровые крысы пытались схватить эти остатки, но его появление помешало им, они  вмиг исчезли. С трудом преодолев брезгливость, он попытался сориентироваться в помещении. В нем оказалось два окошка, одно из них соединяло его с пищевым залом, другое — со столовой. Второе окошко было открыто, и на подоконнике и передней части железного стола, примыкающего к нему, уже стояла гора грязной посуды. Повар в это время открыл другое окошко из пищевого зала и сказал, что Азизов должен вначале выгрести остатки пищи с посуды в ведро, стоящее в посудомойке, и только потом мыть ее. А потом, как предупредил повар, он должен был вернуться в пищевой зал за огромным пузатым десятилитровым казаном, в котором теперь грелась вода. Еще он должен был перемыть вначале кружки, потом ложки и вилки, а уже потом миски. От рыбы в кастрюлях ничего не осталось, а в других было еще полно перловой каши. Сбросив остатки пищи, он, чтобы  сэкономить время, хотел перелезть через окошко в пищевой зал. Но только он перенес одну ногу и засунул в окошко голову, как тут же увидел недовольное лицо повара, который стоял около печек, на одной из которых возвышался огромный  казан с водой, и невероятно большим половником черпал из него воду и переливал в алюминиевую кастрюлю. Алимжанов очень разозлился и, открыв рот лишь в ширину, так что виднелись только части его верхних и нижних зубов, как у рычащего волка, бросился на него:

– Кто тибя разришил итти атсуда?

Азизов, находившийся в неудобной позе, не успел ничего сообразить и ответить, как тут же получил  сильнейший удар. Его будто пронзило током, да так сильно, что он едва не потерял сознание. Может быть, на какое-то время он и в самом деле отключился.  Такой  острой боли он, пожалуй, еще никогда не испытывал. По мере того, как он начал приходить в себя, он сообразил, что повар нанес ему удар по колену ковшом половника, который он все еще держал в своей руке за деревянную ручку длиной с метр. Ковш был  металлический, толщиной не менее сантиметра, а емкость имел самое малое два литра. Азизов, испытывая невыносимую боль, закричал, застонал, а потом даже не выдержал и заплакал: столь сильна была боль и так жгуча была обида. Но когда боль немного прошла, и он хотел было идти в сторону печки, чтобы вместе с Алимжановым снять с нее большущий казан, повар ударил его сзади еще раз, посередине спины. У Азизова даже не оказалось сил кричать, он только взвизгнул, как жалко бьющаяся добыча в жестоких лапах хищника. А потом у него закружилась голова, и он упал на пол, ударившись о жесткий пол локтями и коленями. Было такое ощущение, что повар сломал ему что-то, может, сам позвоночник, он не мог пошевелиться. Но, когда повар, встав над ним, приказал ему быстро подняться и отнести вместе с ним казан в посудомойку, то от страха повторных побоев он сумел сделать над собой колоссальное усилие и, стараясь притупить боль, медленно встал на ноги и направился к печке. Повар вроде успокоился и начал даже объяснять правила несения наряда по кухне, согласно которым он уже давно должен был начать мыть посуду, а задерживается до сих пор. Если об этом узнает командование, достанется и повару, и даже Касымову, а тот такого не прощает. Сказав это, повар указательным пальцем показал в сторону. Оказывается, Азизов не заметил в слабо освещенном зале Касымова, который сидел в углу на корточках и с удовольствием глубоко затягивался сигаретой. Значит, и Касымов стал свидетелем его очередного зверского избиения, чему он опять не смог противостоять и только трусливо кричал, визжал, корежился от невыносимой боли и обиды и покорно принимал удары. Касымов так и не вымолвил слова, продолжая медленно курить, а повар первым взял за одну ручку казан и сделал Азизову головой знак, чтобы тот взялся за другую.

Они принесли огромный казан в посудомойку. Азизов, как было ему объяснено, приступил первым делом к мытью чашек и только успел перейти на ложки и вилки, как вдруг открылась дверь посудомойки, и Касымов с двумя молодыми солдатами – Кузьмой и Сардаровым – вошел в кухню.

– Ани памогут тибе, – сказал он, быстро оценив состояние дел, а потом, обернувшись вновь к солдатам, пришедшим с ним, заорал:

– Давайте фсо, быстра! Штобы фсо была чисда! Патом праверу.

Пригрозив молодым для острастки еще раз, Касымов ушел. Кузьма и Сардаров должны  были после ужина готовиться к утреннему осмотру и находились, наверное, в бытовой комнате, где Касымов и поймал их. Приступив к мытью посуды, молодые солдаты быстро закончили работу вместе с новичком и вновь ушли в казарму, оставив Азизова одного. Теперь оставался только сам казан. Помыв его, он  вылил воду из него в трап, находящийся на полу. Азизов уже был весь мокрый, и брюки, и роба. На рукавах кое-где образовались жировые пятна. Жирные брызги попадали на его обмундирование при каждом погружении посуды в казан и испачкали его сильно. Ноги тоже промокли насквозь, особенно правая из-за дырки в ботинке. Оба ботинка были теперь полны воды и чем-то еще, состоящим из смеси жира и грязи. На мокром и жирном полу маленькой, тесной посудомойки Азизов скользил как по льду, часто ему приходилось хвататься за стол, чтобы не упасть. Солдат устал и очень жалел себя. Но, глядя на горы вымытой посуды, он вдруг испытал облегчение, будто совершил что-то очень важное. Ощущение было одно: наконец-то это кончилось. Будто ему больше в своей жизни, ставшей теперь такой жалкой и ничтожной, ничего не нужно было. Такое состояние Азизов испытывал всегда, когда ему доводилось выполнить тяжелую работу ценой невероятных усилий. После этого обычно наступала эйфория, которая, однако, не могла длиться вечно; как правило, это состояние кто-то нарушал. На сей раз из этого мучительно-блаженного состояния его вывел  повар.

– Ты гдэ, Азизоф?!! – за этим последовало ругательство, касающееся матери.