Дивизион

На душе стало опять мерзко и гадко. Хотелось ответить тем же или же спросить, при чем тут вообще его мать? Он представил себе свою мать, внутри как будто что-то поднялось, и он сжал кулаки с намерением броситься на противника. Но… тут в голове возникли сцены вчерашних и сегодняшних избиений, и он подавил в себе сопротивление. Приняв позу человека, готового делать все, что от него потребуют, – лишь бы не били – стал ждать приказаний со стороны повара. Долго ждать не пришлось; скоро Алымжанов сам появился в посудомоечном помещении. Вытянув свою выбритую наголо голову вперед, как кобра, готовящаяся прыгнуть на беспомощную жертву, он бросился на Азизова:

– Тфаю мат, не слышышь, как я тибя заву?

Алимжанов ударил его носком своего ботинка в голень. Видимо, он был в этом мастер, хорошо знал особенно болевые точки. Азизов вновь застонал от боли.

– Давай бысдыра за мной, – Алимжанов повел его за собой в пищевой зал.

– Вазми триапку и памой бысдыра пол.

Молодой солдат, все еще держась за больное место, взялся за мытье полов. Алимжанов все время торопил его, ругал за медлительность и поддавал то ногой, то черпаком.

Было уже двенадцать часов ночи, когда повар разрешил Азизову идти вместе с ним в казарму спать.

Утром повар поднял его на полчаса раньше общего подъема, в шесть часов, чтобы готовить завтрак. После завтрака его никто не трогал; Алимжанов и Касымов были сильно заняты чем-то своим. Только после обеда ему вновь досталось. Вначале бил его Алимжанов — за то, что плохо вымыл чашки после завтрака. А потом за него опять взялся Касымов, стегал его несколько раз ремнем за то, что он медлил c мытьем посуды и уборкой и задерживал сдачу наряда.

Потом пришел новый наряд, все проверил, остался недоволен и заставил его еще раз убрать в посудомойке и пищевом зале, кое-что перемыть, кое-что перетереть или переставить. Он опоздал на вечернюю прогулку с песнопением и просмотр информационной программы «Время» по телевизору. Но за него объяснился Касымов, сказав, что Азизов сдает кухонный наряд. Все, понимая, что это такое, особенно для молодого воина, усмехались и перестали его ждать и искать. Азизова отпустили только около одиннадцати вечера. Он еле стоял на ногах; все тело гудело, болело от ударов повара, Касымова, Доктора и других старослужащих. Больше всего он мечтал как можно быстрее добраться до постели и лечь наконец спать. Потом будь что будет, а сейчас спать. Стараясь как можно незаметнее проскользнуть к своему месту в казарме мимо дневального, он шмыгнул, разделся, сложил на табуретке одежду и забрался на второй ярус. Твердая, узкая солдатская кровать показа-лась ему такой мягкой и уютной, как будто она была из лебяжьего пуха, и сразу уже уснул. Проснулся от громкого крика дневального:

– Дивизион! Подъем!

В первый момент он даже не сразу сообразил, где он и почему надо расставаться с теплой постелью и сладким сном. Но грубый окрик прямо в ухо быстро расставил все по местам:

– Вставай, эй, быстро!..

Азизов увидел перед собой перекошенное лицо одного из «стариков». Тот, стянув с него одеяло, тащил его вниз:

– Ты должен раньше всех просыпаться и в строй! Что ты медлишь, а?

Азизов даже не пытался вырваться из его крепких рук, лишь постарался успокоить его жестом, означающим послушание, и быстро спустился с кровати. Наспех одевшись, он   проскочил между кроватями и выбежал во двор. У него было всего пять минут, чтобы сбегать в туалет. Затем надо было строиться на утреннюю зарядку, на которую вышли опять не все старослужащие. Побегав несколько кругов по плацу, вновь построились в ряд, чтобы выполнять упражнения. А они давались Азизову теперь еще труднее; он был медлителен, слаб физически, к тому же со вчерашнего дня хромал на одну ногу, после того как повар ударил его в голень. Другие солдаты посмеивались над ним, а некоторые, в первую очередь «старые», и откровенно оскорбляли молодого солдата. Азизова ранило каждое слово, но изменить он ничего не мог. Он с нетерпением ждал, когда же кончится зарядка. Наконец закончилось и это. Опять он испытал облегчение от того, что на данный момент все позади. Хотя он знал, что начнется новый этап, и все повторится в каком-нибудь новом варианте.

Умывшись, Азизов опять вернулся на плац, и в строю отправился вместе с другими в столовую. Молодые солдаты как обычно быстро расселись за столом и сразу набросились на еду. В кастрюле и на этот раз стояла перловая каша, на столе лежали целые буханки серого хлеба; еще несколько небольших круглых кусков сливочного масла, которое досталось опять же не всем. Среди последних оказался, конечно, и наш герой. Ему пришлось вновь довольствоваться лишь перловкой; Азизов заставил себя есть ее, но после нескольких ложек отставил тарелку. Из-за стола он выше почти таким же голодным, каким пришел в столовую.

Когда, почистив обувь и бляху, он опять встал в строй, молодой лейтенант внимательно оглядел его и спросил, как он себя чувствует. Азизову захотелось рассказать ему все — и про издевательства, которым он подвергся за два последних дня, и про постоянное чувство голода и про жуткие побои на кухне… Но вдруг он опомнился: этого же нельзя делать в армии. Здесь свои законы: он должен все терпеть. Хотя бы до конца этого года, пока нынешние старослужащие не уволятся в запас. Тогда ему и солдатам его призыва должно стать легче, тогда их будут называть «молодыми», а звание «шнурков» перейдет следующему призыву. А через год они уже будут называться «черпаками» и сами смогут командовать вновь прибывшими солдатами. А прослужив полтора года, перейдут в категорию хозяев дивизиона. Азизов живо представил, как он, отслужив полтора года, опустил ремень, ушил брюки и поднял поля шляпы, просунув в них куски проволоки, чтобы они не висели, а стояли как у настоящей ковбойской шляпы из фетра; а это разрешалось делать только отслужившим от года до полутора. Вот он входит в столовую; молодые расходятся, чтобы уступить «старику» дорогу. А он, пройдя по столовой, ударит кулаком по столу, проверит кастрюлю, криком позовет старшего наряда по кухне, а, может, даже самого повара и отругает их, а потом потребует чего-нибудь получше из запасов повара. Потом обязательно даст кому-то из молодых по башке – найдет за что. А если кто-то выступит против него, то эти ребята, которые вместе с ним несут сейчас все тяготы службы, поддержат его, и они вместе будут бить и наказывать строптивца. Да, это будет замечательно, когда он сам станет старослужащим, и тогда все будет наоборот: он сам начнет командовать молодыми, делать с ними то же самое, что делали сейчас с ним «старики».

Он старался даже иногда найти в этом порядке нечто справедливое, ведь «старики» были  и впрямь старше по возрасту и армейскому опыту. А слушать и выполнять распоряжения старшего, опытного, к тому же имеющего власть – что ж в этом плохого? А потом, как и многие молодые люди, а может, и все люди, он тоже уважал силу, смелость и отвагу. Конечно, немалую долю в этом уважении играл все тот же страх. Не будь этого мерзкого чувства, жил бы он себе так, как самому хотелось. С другой стороны, его мучил вопрос:  почему же физическая сила должна вызывать больше уважения, чем знания и интеллект, почему она здесь предпочтительнее? Ответов на эти вопросы у него пока не было. С одной стороны, он сам хотел быть храбрым,  сильным, бесстрашным, но, с другой стороны, вполне мог бы обойтись и без этого, если бы среда этого не требовала. Но как быть, как противостоять этой среде, ее жестокости?  Чем больше он обо всем этом думал, тем тоскливее становилось на душе – выхода не виделось. Было очень обидно, одиноко и больно. Азизов готов был сейчас покаяться перед прапорщиком и умолять его о прощении, чтобы тот помог ему вернуться обратно в полк. Иногда он даже начинал надеяться, что в один прекрасный день его действительно вызовут обратно в полк. А пока… хоть бы уже Марданов скорее вернулся к нему в дивизион!

В тот день Садретдинов опять повел его вместе с Кузьминым выдергивать траву в окопе. Пока они работали, пришел старший лейтенант, который дежурил в ту ночь, когда избивали Азизова с Мардановым. Старший лейтенант открыл какой-то ящик на пусковой установке и начал ковыряться в нем. Как много было в этом ящике проводов; офицер какие-то из них соединял, какие-то разъединял, что-то измерял приборами. Будучи гуманитарием Азизов только изумлялся этой сложной системе внутри пусковой установки ракеты. Садретдинов в присутствии офицера держался с солдатами не так сухо, казался более терпеливым и внимательным. Но стоило старшему лейтенанту уйти, все это куда-то вмиг исчезло.