Дело

— Почему бы? — спросил я.

— Представить себе не могу.

— Наверное, ей показалось, — заметил Мартин, — что ты взяла Дональда на прицел.

— Ну уж этого ей показаться не могло. Никак не могло, — закричала Айрин, охваченная шумным весельем при одной только мысли (несмотря на то что терпеть не могла Говарда и уже много лет была примерной женой), что ее подозревают в нарушении супружеской верности.

Затем она обратилась к Маргарет:

— Им ведь и помочь будет не так-то легко. Как ты не понимаешь?

— Опять же мягко выражаясь, — сказал Мартин.

— Ты не станешь впутываться без особой нужды? Вот все, о чем я тебя прошу. Не станешь?

— Неужели, по-твоему, я когда-нибудь впутывался во что-нибудь зря?

Никто из нас не знал наверное, что именно он собирается предпринять и собирается ли он вообще предпринимать что-нибудь. Даже когда позднее, в тот же день, на обеде у ректора он начал осторожно выяснять мнения, по тону его было невозможно определить, что думает на этот счет он сам.

До тех пор, пока Мартин не занялся выяснением мнений, обед протекал по раз и навсегда установленному торжественному распорядку кроуфордовского режима. Обед этот вообще не состоялся бы, если бы не мое присутствие в Кембридже, так как Кроуфорды вернулись домой только вечером на второй день рождества. Однако Кроуфорд, с которым меня никогда не связывали особенно дружеские отношения, поставил себе за правило чествовать всех без исключения бывших членов совета колледжа, добившихся некоторого успеха во внешнем мире, когда они приезжали в Кембридж. Итак, вечером того же дня Найтингэйлы, Кларки, Мартин с Айрин, мы с Маргарет и сами Кроуфорды пили в ожидании обеда херес в величественной гостиной резиденции — мужчины во фраках, так как в вопросах этикета старомодный кембриджский радикал Кроуфорд не соглашался уступить ни на йоту.

Он стоял, засунув руки в карманы, и, раздвинув фалды, с непобедимо довольным видом грел спину у собственного камина. Это был массивный, невысокий человек, который и сейчас, в семьдесят два года, ходил легкой, упругой походкой. Ему никак нельзя было дать семидесяти двух лет. Его бесстрастное лицо Будды, круглое и с мелкими чертами, было гладко и моложаво; точнее сказать, оно было вне возраста — такие лица часто встречаются у азиатов и очень редко у европейцев. В черных блестящих, гладко причесанных волосах не было и намека ка седину.

С радушием, не относящимся ни к кому в отдельности, он поговорил с каждым из нас. Мне он сказал, что перед самым рождеством слышал разговор обо мне в клубе (он подразумевал «Этиниум»[7]); Найтингэйлу — что тот очень удачно купил для колледжа последние акции американских предприятий; Мартину — что недавно приехавший американский физик-аспирант подает, по-видимому, большие надежды. Когда же мы перешли в столовую и сели за стол, он все с тем же радушием обратился уже ко всем сразу. Темой беседы, пока мы ели великолепный обед, он избрал привилегии.

— Как человек намного старший, чем все здесь присутствующие, — продолжал он, — могу сказать, что я был свидетелем того, как бесследно исчезали одна за другой очень многие привилегии.

Кроуфорд разливался в красноречии. Единственно, в чем сходились все до одного серьезные люди на свете, — это что с привилегиями пора кончать. Начиная с дней его юности, они постепенно и неуклонно сходили на нет. Все попытки остановить этот процесс ни к чему не приводили; в этом случае реакция так же бессильна, как и во всех других. Нигде в мире люди не желают больше мириться с тем, чтобы кто-то пользовался привилегиями только потому, что у него кожа другого цвета, или потому, что он говорит немного по-иному, или потому, что ему посчастливилось родиться в богатой семье.

— Если вы хотите определить, куда направлен полет стрелы времени, — говорил Кроуфорд, — то лучше всего укажет на это постепенное исчезновение привилегий.

Ханна не сдержалась. С ехидной улыбкой она заметила:

— Лететь ей придется еще довольно долго. Вам не кажется?

Она обвела взглядом стол, белые галстуки, вечерние туалеты, обшитые панелью стены, освещенные картины на стенах, всю просторную, величественную столовую.

— Справедливое замечание, миссис Кларк, — сказал Кроуфорд, как всегда невозмутимый, изысканно вежливый с дамами. — Но не будем поддаваться внешним впечатлениям. Как человек, который сам в данный момент находится в привилегированном положении, уверяю вас, я просто не представляю себе, как смогут содержать эту резиденцию мои преемники в следующем поколении. Разве только общество, взявшееся за уничтожение привилегий, решит вознаградить за заслуги нескольких граждан тем, что поселит их в красивой обстановке, никому, кроме них, недоступной. Будет интересно, если в будущем поколении несколько выдающихся деятелей науки смогут, несмотря ни на что, жить в такой вот резиденции или, скажем, в Карлсбергском дворце в Копенгагене.

Когда общий разговор перешел в светскую болтовню, я занялся своей соседкой миссис Найтингэйл, с которой прежде знаком не был. Это была полная женщина. Ей было под сорок, и она лет на двадцать, а то и больше, была моложе своего мужа. Плечи и верхняя часть рук ее уже отяжелели; глаза были большие, выпуклые, сонные. Но эта сонливая полнота была обманчива. Под ней чувствовались энергия и живость. Когда мы обсуждали, следует ли поливать пудинг соусом и я довольно напыщенным тоном сказал: «Итак, встав на путь благоразумия», — она моментально ответила с каменным лицом; «Давайте не будем вставать на путь благоразумия…»

С Найтингэйлом она обменивалась понимающими, полными юмора взглядами. Она называла его лордом-мэром, и эта семейная шуточка неизменно доставляла ему удовольствие. Они были счастливы, как мне говорил уже Мартин и некоторые другие. Меня поражало, что он сумел найти такую милую женщину.

Я, без большой, впрочем, уверенности, ждал, что Мартин наведет разговор на Говарда. За обедом он ни разу не упомянул его имени. Даже когда дамы покинули нас, он еще некоторое время поддерживал обычную светскую беседу. Но, с другой стороны, было бы удивительно, если бы он не дождался, пока мы не останемся в мужской компании. Кое-кто из молодых людей уже порастерял хорошие колледжские манеры, но этого никак нельзя было сказать о Мартине. От него так же трудно было ожидать, чтобы он стал в присутствии лам обсуждать колледжские дела, как от Кроуфорда, Брауна или старого Уинслоу. Несмотря на то что Мартин привык к обществу таких женщин, как Маргарет и Ханна, несмотря на то что он знал, как возмущает их этот мусульманский обычай, он и не подумал бы в тот вечер заговорить на беспокоившую его тему при дамах.

Когда дверь за дамами закрылась, Кроуфорд пригласил нас пересесть поближе к нему.

— Идите сюда, Найтингэйл; Эллиот, садитесь рядом со мной; возьмите себе стул, Мартин!

Я невольно подумал при этом, что в то время как Мартин до сих пор еще сохранял старомодные кембриджские манеры, Кроуфорд в одном случае от них определенно отказался. Своих сверстников Кроуфорд называл по фамилиям — это была форма обращения, принятая до двадцатых годов. Даже в мое время очень немногих членов совета называли по именам. Но поскольку сейчас молодежь обращалась друг к другу исключительно по имени, поскольку и Мартин, и Уолтер Льюк, и Джулиан Скэффингтон были известны своим сверстникам только по имени, то и старики начали называть их так же. В результате, когда Кроуфорд и Уинслоу, до сих пор, несмотря на пятидесятилетнюю дружбу, обращавшиеся друг к другу по фамилии, называли по имени молодых людей, казалось, что они допускают странную фамильярность. Я оказался как раз на перепутье, и хотя оба — и Кроуфорд и Уинслоу — называли моего брата Мартином, я продолжал оставаться для них Эллиотом.

Прошло некоторое время после того, как мы остались впятером и графин успел уже обойти один круг, когда заговорил Мартин. Он спросил небрежным, равнодушным, чуть ли не скучающим тоном:

— Вы, вероятно, больше не задумывались над говардским делом, ректор?

7

Клуб ученых в Лондоне.