Страница 82 из 84
— Полагаю, об этом знает уже половина женского населения Москвы!
— Я выйду покурить. У меня там в сумке кое-какие продукты, возьми, пожалуйста. На кухне тебе равных нет.
Вернулся Андрей довольно быстро, я предложила ему посмотреть мои новые книги, но он предпочел понаблюдать, как именно я чищу картошку. В помещении, где мы сейчас сосуществовали, стремительно материализовывалась атмосфера уюта, это меня отвлекало, и постепенного перехода зимы в лето этим мартовским вечером не получалось. Сезоны путались без моего присмотра, как хотели, и от снежинок, залетающих в кухонную форточку, разило знакомым ароматом пакавенских трав, как будто…
Как будто будут свет и слава, Удачный день и вдоволь хлеба, Как будто жизнь, качнувшись вправо, Качнется влево.
— И все-таки, спасибо, что дала о себе знать — у меня камень с души свалился. Но, давай теперь вернемся в настоящее. Медицинская карта у тебя на руках?
— На руках, я же собиралась уезжать вне зависимости от твоего появления.
— Я догадываюсь, что ты могла бы обойтись без меня, если ты об этом, — сказал он очень тихо и, на первый взгляд, абсолютно мирно.
— Мне следовало продумать этот вариант — ты мог оказаться в командировке, а время уже поджимает.
— Да, я не подумал… Так можно взглянуть на выписку?
— Она в комнате на полке.
Он отсутствовал дольше, чем требовалось для чтения моей характеристики, и, заподозрив неладное, я застала его на месте преступления — Андрей Константинович уже справился с медицинской картой и теперь с большим интересом изучал программные наброски нашей братии.
— Черт возьми, Андрей! Это не документы роженицы и не любовные записки к ней!
— Да, — сказал он, — это более тяжелый клинический случай.
— Трудно представить?
— Симптомы были, и теперь я понимаю истинную причину твоей страстной любви к Лауме. Зачем тебе это нужно?
— Мне интересно.
— Чем ты занималась все это время?
— Я плавала, выпав из системы по собственному желанию, и искала единомышленников, чтобы прибиться к определенному берегу. Все было совсем неплохо, но неделю назад меня крепко ограбили — в свободном плавании свои мели и скалы. Если бы не мое положение, я не сочла бы это очень большой бедой, но…
— Но сейчас тебе нужно помочь, и ты мне это доверяешь?
— Я слишком грубо ворвалась в твою жизнь?
— Нет, ты же знаешь, что я тебя искал. Теперь хочу знать, почему ты нашлась. Твои доводы пока не очень убедительны.
— Хорошо, попробую объяснить! Всю свою жизнь я знала, за кого проголосовать, если мне предоставят выбор, но я всегда мечтала быть в числе тех, кто предоставляет этот выбор. Это желание всегда давило мне плечи, вот и я попробовала. Встречи, собрания, митинги, опросы общественного мнения… Мы, конечно, погрязли в дебатах на весьма отвлеченные темы, мы перессорились и утонули в словах так, будто основной нашей целью являлась критика в режиме вечной оппозиции, но это издержки первого периода, и дойти до первых конкретных дел все же удалось. Все было бы ничего, но я поняла, что мне не хватает фанатизма, а без него нельзя быть ведьмой — не поверят! Мне не дано, и я упала со своей метлы. Наверное, я все-таки принадлежу другой породе, породе наблюдателей. Вот я и решила вернуться домой.
— Марина! Я тоже не в восторге от сегодняшних реалий, но я пытаюсь честно работать, пытаюсь сделать пространство в своем доме немного чище, чем снаружи, пытаюсь не рефлектировать при ударе, а отвечать ударом, и мне этого вполне достаточно. Поприще так называемых наблюдателей — это тоже труд, и иронизировать по этому поводу может только тот, кто сможет предложить что-ни-будь получше.
— Я иронизирую только по поводу своих заблуждений — попыталась и расшиблась о свой же потолок!
Разве это не смешно?
— Не слишком, — заметил он абсолютно справедливо, — но мне трудно это понять, меня никогда не интересовала карьера определенного толка. Как правило, имеются два мотива — властолюбие и стяжательство. Чего тебе не хватало?
— Сейчас ты пытаешься засунуть меня в рамки действующей агрессивно-патриархальной модели. Но власть для меня, как и для большинства женщин — это всего лишь средство для конструктивных изменений к лучшему, не более… Впрочем, это отдельный разговор… Ты разрешишь сделать мне несколько звонков в связи с отъездом?
— Ради бога! Я уйду на кухню.
Я коротко попрощалась со своими старыми и новыми друзьями и выслушала добрые пожелания в свой адрес. Уж, чем-чем, а дружбой в этой жизни обделена я не была! Как много замечательных писем хранилось бы сейчас в музеях, родись я лет на сто пятьдесят — двести раньше всеобщей телефонизации! Я украшала бы эти письма маленькими черненькими силуэтами, испещряя витиеватые строчки взволнованными знаками вопросов и восклицаний, и небрежно зачеркнутые фразы свидетельствовали бы только об одном — раздвоенное гусиное перо не поспевает за движениями души, как клавиатура Pentium, которая так и норовит бежать впереди еще толком не оформленной мысли, вставляя неуместные замечания типа: «предложение слишком длинное с точки зрения выбранного вами пиитического штиля», либо: «слово вульгарное и не подходит для деловой переписки новых русских».
— Мой милый, — укоряла бы я Барона из Михайловского, — поэзия твой родной язык, слышно по выговору, но, кто ж виноват, что ты столь же редко говоришь на нем, как дамы 1807-го года на славяно-росском?
— Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью; большая разница для моего наезднического честолюбия, — писал бы он мне из Тригорского, — пришли мне бумаги почтовой и простой, если вина, так и сыру не забудь, и (говоря по делилевски) витую сталь, пронзающую засмоленную главу бутылки — т. е. штопер.
Говорить по делилевски, вероятно, и означало для Барона использовать поэзию как свой родной язык, и тогда мы оба понимали бы это выражение совершенно точно, а сейчас, спустя сто шестьдесят пять лет, смысл его, утерянный в складках истории, для нас обоих был понятен скорее интуитивно. С записками в дупло, правда, получилась бы накладка — их попросту бы не оказалось, как и в романе, но исследователи дупла, предпочитая расхожее мнение первоисточнику, решили бы, что самое интимное я сжигала упоительными российскими вечерами в большом камине.
Ну да ладно, вернемся в папку «Recent»! На кухне снова стояла зима, Андрей Константинович, изрядно заправившись дымком «Мальборо», был мрачноват, и я его понимала. Он никак не мог найти собственного мемориального комплекса на Красной площади моей загадочной славянской души. И вообще вместо привычных старых зданий из красного кирпича, там высились какие-то новые панельные сооружения с темными зеркальными окнами, знаменующие начало новой постсоветской эпохи и предназначенные только для презентаций, джемов и психотропных способов ведения маркетинга.
— А зачем мавзолей тому, кто живее всех живых? — спрашивала я себя молча, пока расставляла тарелки на столе, нарезала хлеб и разглядывала своего красивого гостя.
— Ты сочла, что я тебе помешаю, узнав о ребенке, поэтому и не давала знать о себе? — спросил он меня.
— Представлялось, тебе был нужен более надежный тыл, чем Марина Николаевна. Но, пойми и другое, у меня все сплелось тогда в один большой узел, и пытаться сейчас отделить одно от другого не имеет смысла — мы не сможем вернуться в прошлое и взвесить каждый мотив по отдельности.
— И все-таки, давай попытаемся сделать это.
— Не считай, что я умаляю твою роль. Да, у меня был печальный опыт, а впереди маячили перспективы вечной домашней войны. Рано или поздно, но ты позвонил бы мне, и все началось бы снова.
Если уж откровенничать по гамбургскому счету, то нам так нравилось наносить удары друг другу.
— Издержки первого периода — ты не думала над этим?
— Вспомни лучше, о чем ты думал, пока в Неняе чинили твою машину, а ты сидел рядом и не звонил мне! И вообще, откуда нам с тобой знать что-либо о втором периоде? Мы же до гробовой доски будем стремиться к идеалу! Мы так снисходительны к своему ближнему, если тот не претендует на излишнюю близость, но мы с удовольствием зароем живого человека под грудой своих принципов, если тот покусится на святое комиссарово тело. В лучшем случае планочку подымем так, что без допинга не перескочишь!