Страница 83 из 84
— А знаешь, — засмеялся мой собеседник, — сейчас у меня возникло занятное соображение — будь я в Пакавене на твоем месте, я бы тоже не раскололся.
— На моем месте ты бы не раскалывался и сейчас! А я вот предаю наши идеалы по-черному.
— Это преувеличение, ответа на свой вопрос я так и не получил. Так почему ты нашлась?
— Из общих соображений — негоже лишать мальчика родителей, если у тех нет криминального прошлого или особо вредных привычек.
— Тогда, надеюсь, ты позвонила и моему конкуренту?
— Пока нет, у тебя было преимущество — ведь ты хотел стать отцом. И, потом, одного теста будет вполне достаточно для выяснения ситуации, не так ли?
— Вполне логично, Марина Николаевна, — задумчиво произнес Андрей, — как всегда! Не пора ли мыть руки перед едой?
— Я повесила чистое полотенце справа.
— Замечательно, — сказал он, — у меня для тебя тоже хорошая новость — я приехал со своей зубной пастой. Трехцветные теперь на каждом прилавке.
Картошка была уже на подходе, и можно было приступать к аналитическому обзору снеди из сумки Андрея Константиновича. Мятый дорожный бутерброд с плавленым сыром буднично контрастировал с прочим содержимым пакета, представленным тем, что в приличных советских организациях называется праздничным продуктовым заказом — за вычетом обязательного пакетика перловой крупы. Я размышляла над содержимым пакета, как лорд Болингброк, приятель Джонатана Свифта, над стаканом воды в одноименной французской пьесе Эжена Скриба, где этот предмет становится единственной причиной заключения мира между Англией и Францией — лорд тоже был большим пацифистом, когда не махал шпагой перед носом герцогини Мальборо.
Итак, исходя из некоторых фактов, основной целью визита был большой праздник в честь окончания войны… Летят журавли, идут поезда, и зрители уже глядят на перрон, где гимнастерки сжимают в крепких объятиях цветастые платьица, и глаза — такие большие на худых и изголодавшихся по счастью лицах — уже плавают в слезах, скорбя по павшим и радуясь живым. А потом все расходятся по домам, и дальнейшее — молчание, потому что — ах! — как пахнет от сержанта Иванова дальними странами, чужими женщинами и нездешними мыслями, и вот уже жена сомлела в неловкости, и дом — уже не дом, потому что трубачи еще трубят по привычке каждое божье утро, сгоняя в строй павших и живых, но идти некуда, а они трубят и трубят, пока есть живые, пока трубы, охрипнув от безысходной утренней страсти, не потеряют голос — немые трубы, немые солдаты, забытая война, и некому сказать правду, что воевать вообще не стоит, и так во все времена…
Да, черт знает о чем думалось мне при виде накрытого к празднику стола. Оно, конечно, экзерсисы на дежурные темы — не более, но какими же словами рассказать ему, как белый ангел заглядывал мне с плеча прямо в лицо, и я пыталась понять самое очевидное — что все зло этого мира только внутри нас, и это в наших душах горят костры, и смрад тяжелых чугунных помыслов застит голубое небо, и нужно начинать с малого — с самого себя. Боги, боги мои! Как быстро и густо прорастают кровавые зерна раздора и насилия, и нужно начинать с себя и всем вместе, а иначе сеятель бессмертен. Что же, последней сукой буду, если не кончу хотя бы одну войну на этой земле!
— Через пять минут, — сообщила я Андрею о картошке, имея в виду, впрочем, точное время начала очередного Утрехтского мира, — а пока, чтобы ненароком не испортить застолья, можно поговорить о погоде.
Сегодня холодноватый вечер для марта!
— Чего не скажешь, к примеру, о нашей беседе! — применил Андрей Константинович тактику Маргарэт Тэтчер, которую — о чем не спроси, а она все о своем. — К вопросу о твоих новых занятиях… Ты не поторопилась с определением своего потолка?
— У меня подходящая профессия для быстрого обобщения своих ощущений.
— Ты уверена, что когда-нибудь не захочешь вернуться на эту стезю?
— Считаешь, не стоит?
— Любой фанатизм опасен, а я против великих потрясений из самых эгоистических соображений — для того, чтобы мне заниматься любимым делом, нужно стабильное государство. Совсем неплохо, если рядом с фанатиками будут нормальные здравомыслящие люди — это у тебя может получиться, в практической жизни ты большая реалистка.
— Спасибо за поддержку, но, во-первых, это уже не актуально, а, во-вторых, эта поддержка сильно смахивает на разведку. Кое-что о тебе я все-таки знаю!
— Честно говоря, я бы старался отговорить тебя от этой затеи изо всех сил, — вынужден был признаться Андрей Константинович, — но особого риска в этом все равно бы не увидел. С чистыми руками там долго не продержишься, ты бы все равно вернулась.
— Я подозрительно отношусь к праведникам. Чистые руки — понятие относительное, и адаптации к любому новому состоянию всегда необходимы, здесь я махровый конформист. Ты ведь тоже используешь для благих целей весьма сомнительные, с обывательской точки зрения, средства. Важно не перейти грань, и я постаралась бы удержаться, но дело совсем не в этом — просто я не более, чем стандартная затравка, а, как оказалось, для толчка массы нужна энергия космической силы.
После этих казеных слов мне стало грустновато. Да, все это так, но дело было не только в этом. Мне было трудно объяснить ему в рациональных терминах то, что случилось.
— Почему ты так нервничаешь, когда речь заходит о твоих новых занятиях? Снова дурные предчувствия? — спросил тогда Андрей Константинович совершенно серьезно и попал в точку.
Единственный стоящий талант, данный мне богом, как раз и состоял в предчувствии беды, и силовые поля неведомого мне генезиса уже метались надо мной с нечеловеческой скоростью, пытаясь увести как можно дальше. Я бы осталась, но мне нужно было сохранить своего ребенка. Я бы осталась, но останутся другие — нас ведь немало! Я бы осталась, вопреки всему, но…
— Да, предчувствия. Как тогда, в Пакавене… — ответила я ему, — и это пришло ко мне совершенно внезапно — на одном экологическом митинге, и еще до того, как меня ограбили. Появилось чувство обреченности, а с этим кашу не сваришь, и мне очень грустно сейчас, как на поминках по разбитому зеркалу.
Тем не менее, я рада видеть тебя, но, пожалуйста, не лукавь сегодня… Я не слишком много прошу?
— Пока нет, — утешил он меня, — твои ближайшие заботы мне понятны, но, уж прости, мне было интересно, что же ты собираешься делать дальше.
— Я уверена, что не потратила времени даром — исчезли некоторые иллюзии и страхи, и нескольких месяцев для этого, ей-богу, не жалко. Я не собираюсь считать себя неудачницей только потому, что бог не дал мне каких-то возможностей. У меня ведь были и другие мечты, и есть места, где я смогу быть в числе первых, а не сотых. Пусть это будут даже совсем маленькие ниши, но, согласись, скучновато жить, если нет перспектив стать первой. Мне сейчас очень хочется вернуться к своей работе.
— У меня правильно создалось впечатление, что кое-какие запретные темы для разговора у нас все же имеются?
— На твое усмотрение, сегодня ты мой гость, и сегодня вечер твоих вопросов. У меня осталась только одна тайна, да и та скоро выйдет наружу.
— Тогда, надеюсь, ты не побоишься сказать, чего же ты ждешь от меня? — спросил он, и это был главный вопрос сегодняшнего вечера, и мне нужно было ответить, что рядом со мной все эти месяцы жила пустота, которой не было раньше, и я ничего не могла поделать с этим. Я должна была сказать ему именно это, но у меня не получилось — это можно было говорить только, касаясь друг друга. Поэтому пришлось поискать другие слова.
— Ты крепко влип, явившись сюда по первому зову. И выбора у тебя, боюсь, нет.
— Полагаешь, я та самая маленькая ниша, где ты не будешь сотой? — засмеялся объект матримониальных претензий.
— Остальные девяносто девять уже покойники. Прими сочувствия.
— Обещала, ведь, когда-то ловушек не ставить!
— Но ты уже продемонстрировал свою готовность быть жертвой.
— Да… — сказал Андрей Константинович с глубоким чувством, — злой бабой ты и раньше была, но наглости за тобой не водилось.