Обманутые иллюзии

– Ты носишься по дому, как дикий индеец! Теперь ты разбил Вотерфорд, сломал розы и залил водой весь пол. Imbecile[12]! Посмотри, что ты сделал с этой красотой!

– Жан, – голос Макса прозвучал не громче шепота, но от этого гнев Леклерка тотчас же утих.

– Вотерфорд, Макс, – Леклерк согнулся, чтобы спасти свои розы. – Парень несся так, словно за ним гналась стая собак. Я тебе говорю, что его надо…

– Жан, – опять повторил Макс, – довольно. Посмотри на его лицо.

Держа в руках розы, с которых капала вода, Леклерк поднял голову. Мальчишка стоял белый, как призрак, только его глаза казались темными и остекленевшими. То, что читалось в его взгляде, было страшнее обыкновенного испуга. Старик только вздохнул и выпрямился.

– Пойду принесу другую вазу, – спокойно произнес он и вышел.

– Папа, – потрясенная, Роксана взяла отца за руку. – Что с ним?

– Все в порядке, Рокси. Иди, погуляй.

– Но, папа…

– Иди, – повторил он и слегка подтолкнул ее.

Она отошла назад в прихожую и притаилась там. Единственный раз в жизни ее отец был настолько занят кем-то другим, что даже этого не заметил.

– Ты огорчаешь меня, Люк, – спокойно сказал Макс. Что-то заныло у Люка в животе, и боль молниеносно промелькнула в его глазах. Ругань и побои не задели бы его, но грусть в голосе Макса глубоко пронзила сердце мальчишки.

– Извините, – он едва мог говорить из-за сдавленного судорогой горла. – Я могу заплатить за нее. У меня есть деньги.

Не прогоняйте меня, умоляло его сердце. Бога ради, пожалуйста, не прогоняйте меня.

– За что ты извиняешься?

– Я не смотрел, куда иду. Я неуклюжий. Дурак, – и все остальное, в чем его обвиняли в течение всех двенадцати лет. – Извините, – опять повторил он, чувствуя еще большее отчаянье и понимая, что сейчас его изобьют. Или хуже – намного хуже – вышвырнут за дверь. – Я бежал, потому что боялся, что она уйдет.

– Кто?

– Женщина. Она пела на углу. Я хотел… – осознав нелепость своих слов, Люк беспомощно посмотрел на все еще зажатую в кулаке банкноту.

– Я понимаю, – и потому, что он действительно понимал, сердце Макса чуть не разорвалось на части. – Она часто здесь поет. Ты еще не раз услышишь ее.

С новым ужасом и недоверием он взглянул на Макса. Насколько страшнее опять обрести надежду…

– Я могу… остаться?

Медленно вздохнув, Макс наклонился и поднял кусок разбитого хрусталя.

– Посмотри: что это?

– Это разбитая ваза. Я разбил ее. Я всегда думаю только о себе и я…

– Прекрати!

От резкого окрика голова Люка отдернулась назад. Он почувствовал, что внутри у него все дрожит и понял, что не сумеет от этого защититься. Если Макс его ударит, то это будет не просто физическая боль: его надежды разлетятся на кусочки так же, как разлетелась стеклянная ваза.

– Да, она разбита, – проговорил Макс, пытаясь сохранять спокойствие. – И совершенно верно, что разбил ее ты. Ты это сделал специально?

– Нет, но я…

– Посмотри на это, – он протянул Люку кусок стекла: – Это вещь. Предмет. Им может владеть любой, кто заплатит его цену. Неужели ты думаешь, что значишь для меня меньше какой-нибудь вещи? – он отшвырнул прочь оеколок, и Люк не смог больше сдерживать пульсирующую внутри него силу. Ты думаешь, я такое ничтожество, что ударю тебя за то, что ты разбил какую-то стекляшку?

– Я не… – он не мог вдохнуть, как вдруг в груди у него что-то разорвалось, и из глаз брызнули горячие слезы. – Пожалуйста. Не прогоняйте меня.

– Мой дорогой мальчик, ты был со мной все эти недели и не понял, что я не такой, как они? Неужели они таксильно издевались над тобой?

Не в силах говорить, Люк только кивнул головой.

– Я был в том же аду, что и ты, – прошептал Макс и шагнул вперед, чтобы прижать мальчика к груди. Тот инстинктивно напрягся от страха. Но страх исчез, когда Макс опустил его обратно на ступеньки и встряхнул. – Никто не заставит тебя вернуться обратно. Здесь ты в безопасности. Он понимал, что это унизительно: реветь, как ребенок, прижавшись к груди Макса. Но поддерживающие его руки были такими сильными, надежными, настоящими.

Что же это за человечек, думал Макс, если песня могла настолько потрясти его, что он решился расстаться с одним из своих драгоценных долларов, чтобы заплатить певице? Как же глубоко такой мальчишка мог быть уязвлен обыкновенной жестокостью и отсутствием выбора?

– Ты можешь рассказать мне, что они с тобой делали? Два чувства: стыд и необходимость поделиться – с тем, кто поймет.

– Я ничего не мог сделать. Я ничего не мог.

– Знаю.

Старые обиды вновь бушевали в его душе. Из глаз опять хлынули слезы.

– Они все время били меня. Виноват я или нет, напились они или нет – они все время меня били, – его кулаки сжались на груди Макса, как два маленьких стальных шарика. – Иногда они запирали меня, и я бросался на дверь чулана и умолял их выпустить меня. Я не мог оттуда выбраться. Я никогда не мог оттуда выбраться.

Как жутко вспоминать свои слезы и крики в темном гробу чулана – ни выхода, ни спасения, ни надежды.

– Приходили из социальных служб, и если я говорил что-то не то, потом он лупил меня ремнем. В последний раз, после которого я убежал, он чуть не убил меня. Он хотел меня убить, я знаю – у него были такие глаза – но не знаю, почему… Не знаю, за что.

– Ты не был виноват. Ты ни в чем не виноват, – Макс погладил мальчишку по голове, отгоняя прочь своих собственных демонов. – Люди рассказывают своим детям, что в мире не существует чудовищ. Они говорят так потому, что сами в это верят, или хотят, чтобы дети чувствовали себя в безопасности. Но чудовища есть, Люк, и самое страшное, что они выглядят, как люди, – он отодвинулся назад и посмотрел на мокрое, несчастное лицо Люка. – Теперь ты освободился от них, мой мальчик.

– Я его ненавижу.

– Ты имеешь на это право.

Но было еще что-то. Он не был уверен, что сможет об этом рассказать. Слишком черным и маслянистым был стыд. Но глаза Макса казались такими спокойными и внимательными, что Люк, запинаясь, проговорил:

– Он… он однажды привел мужчину. Было поздно, и онии были пьяными. Аль вышел и запер дверь. А мужчина… он хотел…

– Успокойся, – Макс попытался опять обнять Люка, но тот в ужасе отшатнулся.

– Он щупал меня своими жирными руками, и ртом… – Люк вытер губы тыльной стороной ладони. – Он сказал, что заплатил Алю и я должен делать то, что он захочет. А я был, как дурак, потому что не понимал, о чем он…

Теперь он уже больше не плакал, и его сухие глаза горели от ярости и злости.

– Я не понимал, пока он не влез на меня. Я думал, он меня задушил, пока… – ужас пережитого, как наяву, вновь охватил его. Потная кожа, запах джина, жадные щупающие руки…

– Тогда я понял, да, я все понял, – его кулаки сжимались и разжимались, оставляя серповидные следы от ногтей на ладонях. – Я ударил его, еще, и еще, но он не прекращал. Я бил его и царапал, у меня все руки были в его крови, а он закрыл лицо и завизжал. Тогда пришел Аль и долго бил меня. И я не помню… я не знаю, что… – это было хуже всего – не знать, что же было дальше. Так стыдно, что он даже не смог договорить. – Той ночью он и хотел убить меня. Той же ночью я убежал.

Макс долго молчал, так что Люк испугался, что рассказал слишком много и его уже никогда не простят.

– Ты все сделал правильно, – тяжело проговорил фокусник, отчего у Люка опять навернулись слезы на глаза. – Вот что я могу тебе пообещать. Пока ты со мной, никто больше никогда к тебе не прикоснется. И я научу тебя, как выбираться из чулана, – Макс опять посмотрел Люку в глаза. – Если они опять запрут тебя там, то уже не смогут удержать.

Люк попытался говорить, но слова застряли у него в горле. Он с трудом произнес вопрос, от ответа на который зависела его жизнь:

– Я могу остаться?

– Пока не захочешь уйти.

Его благодарность была так велика, что все вокруг словно бы вспыхнуло от света. Света любви.

12

Глупец, дурак (фр.).