Страница 16 из 30
Стоя с полотенцами через плечо в очереди в туалет, Лиля с Лешкой слушали приглушенные жаркие переговоры:
— Али вам денег не нуждаться, а? — спрашивал перекупщик.
— Ого, мне деньги еще как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.
— Я давать хороший деньги.
— Вы смеетесь — сто шиллингов за такой первоклассный товар?
— Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?
— Триста шиллингов. Или я продам другому.
— Дам одна сто пятьдесят.
— Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.
— Вы не хотеть деньги?
— Ой, он меня с ума сведет! Я сказал — двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.
— Пожалуйста, можете продавать другому. Одна сто семьдесят пять.
— Слушайте, хотите по — деловому? Двести шиллингов.
— Вы меня хотеть разорять.
— Нет, это вы меня хотите ограбить.
— Одна сто и восемьдесят пять.
Очевидно, на том и порешили, диалог прекратился, возбужденный жилец прошел мимо Лили, на ходу бросил, ища сочувствия:
— Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все жулики.
Лиля тоже привезла кое-что на продажу — фотоаппарат и ручные часы. Но вступать в сделку с перекупщиками не хотела. Лешка предложил:
— Мам, можно я попробую продать?
— Только не изводи себя спором с перекупщиком, чтобы он не думал, что ты жулик.
— А мне плевать, что он подумает, торговаться так торговаться.
Он сумел продать вещи за приличную сумму и с гордостью принес деньги:
— Хотел меня облапошить, но я выбил у него настоящую цену.
Лиля видела, как сын взрослеет и становится деловым мужчиной.
Когда дневные дела заканчивались, Лешка садился писать письмо своей Ирке, делился восторгом от встречи с Западом и, конечно, тем, как скучает по ней. Он вздыхал, шевелил губами и недовольно посматривал на мать. Лиля, чтобы не смущать его, выходила в коридор. Там собирались и болтали о разном соседи, делились жалобами и впечатлениями, рассказывали истории своей жизни. Шок от отвратительных условий в «гадюшнике» не проходил, все жаловались, спорили, при этом многие разговаривали с подозрением. Не в состоянии отделаться от прежних страхов, люди подозревали, что кто-нибудь из них может оказаться завербованным агентом русского КГБ.
По коридору суетливо сновал плотный пожилой мужчина небольшого роста, недовольный решительно всем. Заложив руки в карманы и посвистывая, он катился шариком, подозрительно оглядывал людей и заговаривал почти со всеми. В русский язык он то и дело вставлял слова на идиш и размахивал короткими ручками.
Лилю он остановил кивком головы и немедленно закидал вопросами:
— Послушайте, вы тут с сыном, да? А где ваш муж — объелся груш, да?
— Мой муж приедет к нам позже, — холодно ответила Лиля.
А сосед продолжал жужжать, как шмель:
— Вы понимаете, куда мы попали?! Это же черт знает какое безобразие! А нам еще говорят в этом «Сохнуте», что мы беженцы и приехали сюда для улучшения нашей жизни. Не понимаю, от чего тогда мы бежали и почему эта теснота и вонь называется «улучшением»? Ха, ничего себе улучшение! Дурак я был, что поехал. А хотите знать, зачем я поехал? Ой — вэй, это же цорес[12]! Сам я из Харькова, часовщик, от артели работал. Знаете, в России делают такие паршивые часы, что их все время надо чинить. Вот я и чинил, и нам с женой хватало на жизнь. У меня была квартирка, небольшая, но такая уютная, боже мой! Был у меня заработок. И зачем, спрашивается, я поехал? Из-за детей, конечно. Из-за них, наших двоих, дай бог им здоровья. Им, видите ли, не нравилась советская власть. А мне она нравилась? Азохен вэй[13], совсем она мне не нравилась. Но я терпел. А они не хотели терпеть и уехали. Теперь оба уже в Америке. И вот мы с женой снялись с насиженного места и потащились за ними. А что было делать? Потерять детей? Нет, уж лучше остаться без пальцев, чем без детей. Здесь мне говорят, что я теперь свободный человек. А что мне делать с этой свободой? Говорят, у американцев и часы не ломаются… Как же я заработаю на кусок хлеба в той Америке, а? Зачем я только поехал!..
Из комнаты вышла дородная супруга часовщика и с недовольным выражением лица вступила в разговор:
— Если бы вы видели, какой у меня в Харькове был сервиз! Такого сервиза ни у кого не было. Но мне не дали его вывезти. Разве я смогу иметь такой сервиз в Америке?..
Часовщик показал Лиле на молчаливую женщину в очереди в туалет и тихо сказал:
— Вот с этой лучше не разговаривайте, по всему видно — завербованная агентша КГБ.
— Почему вы так думаете?
— Она все молчит. А почему молчит? Присматривается, падла, чтобы кого-нибудь завербовать. Я их всех, этих гадов из КГБ, насквозь вижу.
— Ну, насчет нее вы не правы. Она рассказывала, что оставила в России двух детей и надеется вызвать их, кактолько устроится. Среди нас много людей с разрушенными семьями — кто-то не получил разрешения, кто-то не хотел уезжать.
— А, ну это другое дело, — пробормотал часовщик.
На седьмой день Лиля услышала:
— В гостиницу приехал какой-то раввин из Москвы.
— Откуда вы знаете, что он раввин?
— А как же — при черной шляпе и кипе. Не иначе как любавичский[14].
Верующих среди жильцов «гостиницы» не было, никто не молился, не ходил в синагогу, хотя она располагалась рядом, никто не соблюдал субботу, не носил кипу. Но появление раввина возбудило всеобщий интерес. Вскоре Лиля увидела его, он шел по коридору вместе с мадам Бетиной, за ней, как обычно, тащился комендант. Раввин был молодым ортодоксальным евреем с небольшой бородкой и пейсами, в черной шляпе, на затылке виднелась традиционная кипа. Из-под пиджака свисали белые тесемки — цицес[15]. Ортодоксальных евреев Лиля никогда не видела и потому смотрела на него с удивлением, впрочем, как и другие соседи.
Бетина приветливо говорила новоприбывшему:
— Реб Яков, как я рада снова видеть вас! Как поживаете?
— Спасибо, хорошо. Направляюсь в Америку, к брату. Он теперь модный художник, мне удалось провезти с собой несколько его картин.
— Да что вы говорите! Вы едете к брату! Я бы хотела купить его картины.
— Они дорого стоят…
— Все-таки покажите мне, мы сговоримся. — Бетина повернулась к коменданту: — Этот человек ест только кошерную пищу, ему полагается не три, а пять долларов в день.
Лиля пригляделась к раввину, он показался ей смутно знакомым. И внезапно ее осенило: это был Яков Рывкинд, тот самый молодой и щеголеватый мужчина, с которым они вместе сидели в очереди в ОВИРе. Попрощавшись с Бетиной, он сам подошел к Лиле и поздоровался:
— Шалом! Вот видите, я говорил, что мы встретимся.
Лилю удивило его превращение, но она постаралась остаться невозмутимой и только сказала:
— Я и не знала, что вы раввин.
Он оглянулся и прошептал ей на ухо:
— Понимаете, я уже бывал здесь раньше, проездом, и Бетина считает, что я раввин. А мне это даже удобнее, она так принимает вежливей. Я верующий, но не так чтоб очень, надеваю эти принадлежности больше для камуфляжа.
Лиля поразилась такому наглому обману: чего только не сделают эмигранты, чтобы получить мелкие выгоды…
Документы на беженцев оформляли за десять дней и переправляли людей дальше — в Рим, там они ожидали разрешения на въезд в Америку или Канаду. Основной контингент беженцев первой волны составляли евреи старше 40–50 лет, молодых было пока мало. Никто из беженцев не занимался политикой и не был диссидентом. Основной мотив отъезда у всех был один — желание лучшей жизни и избавление от бытового антисемитизма. Было немало и таких, у кого к этому мотиву примешивалось стадное чувство: «раз другие едут, поеду и я».
12
Цорес — неприятности.
13
Азохен вэй (идиш) — здесь: как бы не так.
14
Любавичский — здесь: хасид.
15
Цицес — традиционная принадлежность одеяния ортодоксальных евреев; длинные шерстяные кисти, привязанные по краям белой рубашки, должны быть видны из-под пиджака.