"Баламуты"

Отходил Степан Иванович медленно. Только недели через две стал вставать с постели. Нога не слушалась, и когда он поднимал ее, чтобы сделать шаг, ступня безжизненно повисала над полом, мешая ходить. Приходилось делать усилие, чтобы поднять ногу выше, иногда с помощью здоровой руки, и со шлепком опустить ее на пол. С непривычки он быстро уставал и тогда сидел на крова╛ти и здоровой рукой массировал парализованную руку, положив ее на колени. Костылем он не пользовался, потому что в левой ру╛ке костыль только мешал, а правая была беспомощна. Иногда Степа╛ну Ивановичу помогала ходить сестра из кабинета лечебной физкуль╛туры или кто-нибудь из палаты, но чаще жена, Прасковья Кузьми╛нична, которая прибегала по два раза на день и подолгу сидела, предупреждая каждое движение мужа.

К болезни Степан Иванович относился философски и присутствия духа не терял, но стал слезливым, плакал, причем слезы появля╛лись сами собой, часто без видимой причины.

Как только Степану Ивановичу стало лучше, он спросил у жены о детях. О детях он думал часто. Сыновья были непутевые. Любили выпить и погулять. Поэтому и с женами жили кое-как.

Дочь, после того как вышла замуж в район, приезжала редко. Денег никогда не просила, с родителями была ласкова и, жалея их, выговаривала братьям за беспутство. А муж ее был такой же беспут╛ный, как братья, пил, и Степан Иванович догадывался, что он бьет ее, но она не жаловалась. Он хмурился и молчал.

- Дети знают, Степан! Зинке я телеграмму послала! - ответила Прасковья Кузьминична.

Степан Иванович заволновался и промы╛чал что-то нечленораздельное, но Прасковья Кузьминична поняла: "Зачем послала телеграмму? Не надо было девку расстраивать".

Язык слушался Степана Ивановича плохо, и он, следуя советам врача, старался теперь больше говорить, напрягая органы речи и с трудом выдавливая из себя слова. При этом губы растягивались, обнажая крупные желтые зубы, а глаза сходились в щелочки, и он становился похожим на китайца. Первое время только Прасковья Кузь╛минична и разбирала косноязычное бормотание мужа, но постепенно его научились понимать и в палате.

- Да я ничего особенного и не написала. Так, мол, и так, отец заболел, срочно приезжай.

- Дура! - невнятно выругался Степан Иванович.

- Да ничего, ничего, Степ! Пусть приедет. Давно не была-то.

Помолчала неловко и масляно запела:

- Степа, ребята придут. Ты уж Ваньку-то не ругай особенно. Он сам казнится, с лица даже спал.

- А, леший их всех возьми! Нет у меня зла, мать. Обидно, что доброго слова от них не дождешься. Только знают "давай".

- А кому ж давать? - вмешался Григорий. - Детям и давай.

- Так это заработать надо, чтобы давать, - резонно возразил Сергей Матвеевич.

- Ничего, у деда пчелы зарабатывают.

-Ишь ты, пчелы! - взвилась Прасковья Кузьминична. - Ты пробовал, милок, как с пчелами-то? Пчел, их знать надо. Не всякий сумеет еще. Это на какого любителя, да в какой год угадаешь. А то болыше скормишь, чем возьмешь.

- Видать, отпчеловодился теперь, - вставил Степан Иванович.

- Оно и лучше. Хватит, Степа. Как волы мы с тобой всю жизнь. Не для себя жили, все для них, для детей. И о покое пора подумать. Степан-то с шестнадцати лет на железной дороге, - повернулась Прасковья Кузьминична к Сергею Матвеевичу. - На пенсию пошел, а все одно в депо остался работать.

Сыновья пришли к вечеру, когда мать ушла. Оба коренастые, в батьку, широкогрудые и мордастые как бульдоги, с маленькими колючими глазками и тяжелыми подбородками.

- Здорово, батя! Мы ненадолго, - начал старший, Николай. - Там, внизу, Лешка ждет. Его не пустили.

- Небось, пьяный? - тяжело спросил Степан Иванович.

- Да ну, тверезый! Малость выпимши только.

- Бандит ваш Лешка, а вы с ним якшаетесь, охламоны.

Сыновья промолчали.

- Ты, батя, прости меня, - заговорил, наконец, младший, Иван. - Насчет того, что сказал тебе тогда. Сдуру все это. Без умысла.

- Чего там! Видно - сдуру.

Степан Иванович размяк. Из глаз его потекли слезы.

- Ну! Батя! Ты чего? - испугался Иван.

- Я ему щас, как выйдем, пидулину подвешу, - пообещал Николай, вставая со стула. Иван, прищурив глаза, зло посмотрел на брата и напряженно хохотнул.

- Я те подвешу, - ответил отец. - Смотри, ирод, у меня!.. Нет, чтоб дружно. Братья, вашу мать.

- Да я шучу, батя.

И с улыбкой добавил:

- Я ему дома подвалю.

Николай поднялся и стал выкладывать из сумки продукты. Еще чуть посидели и встали.

- Ладно, батя, поправляйся. В воскресенье зайдем.

- Вань! - окликнул сына Степан Иванович, когда тот был уже в дверях. - Деньгами подсоблю. Мать завтра придет, решим.

- Ладно, батя, не горит, - отмахнулся Иван, и было видно, что ему неловко.

- Зря даешь, - оторвал голову от книги Сергей Матвеевич. - Дармовые деньги - деньги пустые. Впрок не пойдут, а счастья от них тем более не будет.

- Кто-то древний сказал: "Несчастен, кто берет, но не дает взаимно", - подтвердил Павел.

- Да уж давать нечего. Все повыгребли.

- Во-во, последние вытянут, а потом и тебя пришибут, - без╛злобно сказал Григорий и позвал:

- Сергей Матвеевич, иди, на ночь дураком оставлю...

Приходила дочка, тихая некрасивая женщина с блеклым лицом. Тихо плакала, рассказывала про внуков и все время что-то делала руками: поправляла одеяло, перебирала в тумбочке, и даже, когда просто сидела, руки были заняты: то поправляли кофточку, то открывали сумку, то затягивали туже косынку...

В пятницу после общего обхода выписали Сергея Матвеевича. Поясница у него побаливала, и он ходил осторожно, не делая резких движений, - все боялся, как бы опять не случилось обострения. Же╛не Григория Сергей Матвеевич дал денег и попросил принести бутыл╛ку коньяка. В субботу его провожали. Выпил Сергей Матвеевич вдво╛ем с Григорием. Степан Иванович только пригубил, а Павел налил себе в стакан минеральной воды. Остатки коньяка Григорий спрятал к себе в тумбочку.

И снова все пошло как обычно: до затрака уколы, после зав╛трака процедуры, после обеда сон, потом с нетерпением ждали посе╛тителей. И только смерть Ильи Ароновича Райса из соседней палаты нару╛шила ритм больничной жизни и выбила Степана Ивановича из колеи.

Райса привезли в больницу с инфарктом. В больнице случился инсульт. Сама по себе смерть не была явлением исключительным. Уми╛рали в отделении и раньше, но происходило это как-то тихо и осо╛бенно больных не беспокоило. Но Илья Аронович умирал долго и тяжело. Не давали умереть родственники, которых было много. Родственники сидели у его постели круглые сутки, по очереди сме╛няя друг-друга и изводя врачей и сестер звонками, придирками и претензиями по всякому поводу.

С Дальнего Востока приехал сын, старший лейтенант, интен╛дант в летной форме. Он все время наклонялся к отцу и надоедал ему: "Папа, папа, ты меня узнаешь? Это я, твой сын Боря".

Дочка, невероятно толстая дама лет сорока пяти с брезгливы╛ми губами, чуть не насильно толкала в рот отцу апельсины и требо╛вала:

- Папа, ты должен жить, а чтобы жить, нужно кушать.

Илья Аронович был главой семейного клана и просто так отпустить его с этого света не могли - он был нужен родственникам, и родственники вопреки всем законам природы с помощью врачей дважды возвращали его к жизни, когда сердце переставало биться, стекленели глаза, и, казалось, ничто уже помочь не могло.

И все же Райс умер.

Жена покойного, Ида Абрамовна хватала за руки врачей и просила:

- Сделайте же что-нибудь!

Врачи разводили руками и старались улизнуть в ординаторскую. Сделать, увы, ничего было нельзя.

Умер Райс рано утром, но до самого вечера отделение было наэлек╛тризовано и пребывало в атмосфере напряженной тревоги. В палате весь день стоял гомон, как на базаре, а по отделению сновали родственники покойного. Время от времени раздавался плач, к которому присоединялся еще один, или кто-нибудь начинал причитать.