Возвращение домой

Да, друг мой капитан, на твоей совести все их жизни… Мало, что видевшие, – и на смерть? Молодые такие!.. А как же быть? Приказ нарушить – трибунал ждёт, не нарушить – совесть замучает, жизни не будет, не будет ни покоя, ни сна… Что же теперь делать?» – Этот вопрос заботил Дюпрейна все последние дни. Не выходил из головы. Ни в какую! Ну, дождёмся вечера, ночи, ну, выйдем, а дальше‑то что?.. Что делать?.. И выхода нет!..

От всей этой безысходности в глубине души нарастало тупое и безграничное отчаяние… Он чувствовал шестым или седьмым (каким там по счёту?) чувством, что окончательное решение лежит совсем близко, стоит лишь чуть‑чуть подумать – и выход буде найден обязательно… Где‑то он тут, рядом, на поверхности… Но Дюпрейн всё больше понимал: «уходит» он куда‑то в сторону, делает всё как‑то не так, ошибается слишком много, решения принимает не те, неправильные совсем; да, ошибается, и слишком часто, и от этого вероятность счастливого исхода уменьшается с каждым часом.

Что это? Нерешительность? Слабость? Малодушие? Сентиментальность? Чувства старика, жалеющего молодых?..

Кто они ему? Да никто! И знакомы‑то всего несколько дней. Но даже Алмаара застрелить не смог, хотя и было, за что… Постоянно находись какие‑то отговорки, поводы для себя самого, чтобы опустить оружие в самый последний момент… Как понимать эту слабость? Откуда это у тебя, у профессионального военного, умеющего убивать, не раздумывая, на шорох, на звук, на опасное движение? Скорее всего, я уже попросту не готов к службе, тем более, к такой. Одно дело банды наркодельцов гонять, другое – убивать ни в чём не виноватых мальчишек… И вообще на пенсию пора! Зачем только поехал? Почему ещё на Ниобе никто не разъяснил что к чему?!! Что за операция, какие действия, какой план?.. Я бы не поехал ни за что, в любом случае нашёл бы какую‑нибудь отговорку, придумал бы что‑нибудь…

Сионийский вертолёт, круживший над лесом, отвлёк от мыслей, заставил насторожиться, прислушаться. И ребята тоже замерли в ожидании, повытягивали шеи, прислушиваясь. Что будет? Они за весь день ещё ни разу не появлялись. Решили уже, что всё, отлетались «говоруны»… Или это уже другие? Что сионийцы делать собрались? Десант пускать? Разведку проводят?

Аэролёт завис на месте, как раз над их убежищем. Слышно было, как работают моторы, как гнутся и скрипят ветки деревьев, громко шелестят листья.

– Внимание!!! Солдаты!!! Вы окружены! Ваше положение безвыходно! От имени полковника Сионийской Армии Крауса Хофмана во избежание бессмысленных жертв вам предлагается сложить оружие. В обмен на личную неприкосновенность и международное положение военнопленных! Внимание!!! Вам предлагается ровно через десять минут выйти на дорогу с оружием и с поднятыми руками…

Это сообщение радикально отличалось от предыдущих. Сионийцы переходили к решительным действиям, это чувствовалось сразу. Десять минут! На раздумье им дали всего лишь десять минут! А что потом? Что они будут делать потом?

Эхо ещё звенело над лесом, когда Дюпрейн спросил, глядя на своих подчинённых через плечо:

– Ну, что, какие будут предложения, солдаты?

В его голосе не чувствовалось слабости или намёка на отчаяние, скорее, ирония или насмешка. Этим вопросом он давал им понять одно: они сейчас в равных условиях перед реальными событиями. Значит, и решать всё они должны теперь вместе. Нет больше командиров и подчинённых. Есть только свои и чужие. Наши и враги!..

– Если мы сунемся сейчас, нас будут ждать, – прошептал Кордуэлл сухими губами, – Мы все погибнем…

Дюпрейн медленно кивнул головой, соглашаясь, и перевёл взгляд на Тайлера. «А какое твоё мнение, гвардеец? Что бы ты сделал на моём месте?» Джейк молчал, исподлобья глядя на капитана. Их взгляды встретились, и Дюпрейна, будто током ударило. «Он всё знает!.. Знает о цели нашей операции!.. Откуда? Кто рассказал?..»

Дюпрейн и сам не понял, почему он вдруг так решил, но был уверен на все сто, что это так… В этом взгляде было странное, удивительное спокойствие. Скрытая сила. И осуждение!

И под этим взглядом Дюпрейн почувствовал себя неудобно, словно это была его идея с подрывом рудника. Словно он сам по доброй воле ведёт их всех на смерть. Но ведь нет же!!! Нет!!! НЕТ!!!

Дюпрейн готов был кричать, срывая горло до хрипоты, но во что бы то ни стало заставить этого парня понять, поверить в то, что это не так, что он сам – человек подневольный, что он против этой затеи, что это не его вина в том, что всё пошло так глупо, и они теперь здесь… Нет! И ещё раз нет!!!

Да провались он пропадом, этот рудник! И приказ этот вместе с ним!

– Может, ещё можно что‑то придумать, – в голосе Моретти чувствовалась плохо скрываемая растерянность, – Выждать хоть немного? – он глядел на Дюпрейна с надеждой, почти с мольбой. Как же он хотел оттянуть этот момент, всеми силами хотел!

Дюпрейн отвёл взгляд от лица Тайлера, и ему самому показалось, что в этом движении есть что‑то трусливое, как в попытке убежать, избежать ответа на вопрос, немой вопрос в глазах рядового Тайлера: «Так это всё правда?! Всё – правда?!» Правда!!! Да, правда, чёрт возьми!.. Только что это меняет в нашем положении?

– Если нас будут ждать, мы все погибнем! Все! – Моретти шумно сглотнул, глядя на капитана чёрными блестящими взволнованными глазами. В них был страх, страх и отчаяние. «Плохо дело!» – Подумал Дюпрейн. Сам он не боялся. Ни капельки! И это удивительное в такой ситуации спокойствие тревожили его даже больше, чем предстоящий прорыв. Плохо, плохо, когда нет ни волнения, ни страха, ни переживаний, очень плохо… Но ещё хуже, что ребята боятся, и это не просто страх, от которого приятно холодеет под сердцем, не тот страх, от которого всё получается в итоге, это – паника! А это плохо!

– Прорвёмся, Моретти, прорвёмся. – Дюпрейн усмехнулся, стараясь всем видом, и голосом, и взглядом подчеркнуть внутреннее спокойствие и уверенность. Вселить личным примером в этих испуганных детей веру в благополучный исход предстоящего дела. Ведь по‑другому и быть не должно:

– Прорвёмся, ребята!

В тесной, душной и тёмной яме Алмаар сидел ближе всех к выходу, как раз напротив капитана. Сидел обособленно, даже плечом не касаясь соседа, Кордуэлла, сам по себе даже сейчас. Даже сейчас…

Где‑то над ними сионийский аэролёт месил воздух лопастями, и звук этот будил в душе Алмаара одно очень хорошо известное ему чувство, спрятанное где‑то глубоко под сердцем. То чувство, которое всю жизнь было для него на первом месте, заставляло его двигаться, заставляло его жить, несмотря ни на что, заставляло менять установившийся уклад и искать что‑то новое:

НЕНАВИСТЬ!

Он многое и очень многих в своей жизни ненавидел, научился этому чувству очень давно, может быть, ещё в далёком детстве, тогда, когда другие дети учились говорить слово «мама» и играли во вполне безобидные игры. Он ненавидел и презирал отца‑алкоголика, пока был подростком и страдал от постоянного голода; ненавидел и боялся полицейских и представителей из отдела Опёки за то, что все они упорно хотели поменять ту жизнь, к которой он привык, с которой сжился.

Попав в Отделение Информационной Сети, он сразу же пошёл против привычных условностей и правил, сложившихся за годы существования этой организации. Он ненавидел и не принимал всей душой то, что сдерживало его, всё то, что ущемляло его свободу, потому что привык за свою жизнь делать всё так, как ему хочется, и то, что хочется. Он прекрасно справлялся с теми поручениями, что были возложены на него в Сети, делал всё легко и быстро, быстрее, чем все другие. А свободное время он, чтобы не умереть от скуки и однообразия, занимал тем, что ему действительно нравилось, тем, к чему и лежала его душа.

Откуда они там, в ОВИС, могли знать, что надо было предложить этому парню, в какие структуры его надо было отправить сразу, чтоб он мог работать с полной отдачей, с интересом, а не пошёл бы, ломая защитные коды, в те банки, которые были запрещены для работников его уровня?