Возвращение домой

– Поели? – Дюпрейн изо всех сил старался быть спокойным, говорил тихо и медленно, чтобы эмоции не прорвались сквозь тщательно воздвигнутый заслон из терпения и опыта. Но глаза метали молнии, и губы кривились к злой усмешке. Сейчас любое неосторожное слово могло вывести его из себя.

– Нет ещё! Ждали вас!

Дюпрейн посмотрел на Джейка так, будто хотел ещё о чём‑то спросить или рассказать что‑то важное, но отвернулся и пошёл к своему месту, сел на папоротник, отстегнул с пояса фляжку, стал пить, громко глотая воду.

Все молчали.

Джейк перевёл глаза на Алмаара. Тот сидел прямо на земле, опустив голову. Мокрый, грязный, безоружный, но упрямый, несломленный, готовый повторить свою попытку ещё раз и ещё. Он старался быть таким, как обычно, казаться всем таким, каким он был всегда: беззаботным, бесстрастным, равнодушным к мнению других, почти циничным. И не смотрел на остальных, хоть и чувствовал на себе их взгляды, недружелюбные и даже враждебные взгляды… Чуть шевельнулся, хотел, видимо, достать сигареты, и Дюпрейн, стремительно повернувшись на этот шорох, заорал на него зло, с ненавистью:

– Сидеть!! Сидеть, я сказал!

Алмаар ни слова не сказал, даже не удосужил капитана взглядом, но сигареты всё же достал. Сигареты и зажигалку. Дюпрейн мгновенно подскочил, вырвал размокшую пачку, смял, отбросил далеко в сторону и прорычал с яростью:

– Будешь делать только то, что я скажу, рядовой!

Янис посмотрел на него снизу вверх, и его чуть прищуренные глаза выражали всё, что он об этом думает.

– Слушаюсь, господин капитан! – процедил сквозь зубы, с трудом разомкнув стиснутые челюсти. Он ненавидел Дюпрейна смертельно, отчаянно и глухо, и ничуть не скрывал своей ненависти. Джейк видел, как крутит, тискает Янис свою зажигалку с шилом, сжимает и разжимает её в кулаке с такой силой, что белеют костяшки пальцев. Янис мог бы броситься с единственным своим оружием на Дюпрейна, и капитан вряд ли знал о шиле. Бросок мог бы получиться опасным из‑за своей неожиданности, и Джейк чуть подался вперёд, боясь пропустить хоть одно движение, успеть кинуться, предупредить Дюпрейна, но Янис демонстративно убрал зажигалку в карман, медленно, с подчёркнутым спокойствием застегнул «молнию». И они все четверо наблюдали за каждым его движением, и Алмаар, чувствуя это, делал всё бесстрастно, как актёр на сцене перед десятком зрителей, – даже сейчас старался подчеркнуть свою независимость, свою свободу от обстоятельств.

Дюпрейн отвернулся и снова сел, взял автомат Алмаара, вытащил все патроны, даже из ствола, громко лязгнул затвором, для проверки нажал на курок и только потом бросил автомат к ногам Яниса.

– Собирайтесь, ребята! Ещё позавтракать нужно. – Дюпрейн заговорил, больше не глядя в сторону Алмаара, и голос его был спокойным и ровным, как всегда. И они не стали ждать повторения приказа, никто не хотел проверять терпение капитана.

Завтракали в молчании, так же молча собрались, уложили все вещи. Собирая продукты, Джейк невольно отметил: «Что‑то слишком мало еды осталось. Дня на два от силы, если экономить… А как же на обратную дорогу? Да и на руднике мы можем задержаться не на один день. Странно как‑то всё это…» Вышли они уже на рассвете, позже, чем обычно, но капитан, видно, решил нагнать потерянное время или просто вымещал на них свою злость, гнал их быстро, чуть ли не бегом. И Алмаар шёл первым, опережая Дюпрейна всегда на один шаг. Капитан предупредил его сразу:

– Хоть одно движение без моего разрешения, – пристрелю!

Джейк шёл последним, замыкал группу. Шёл и думал. Да, вчера вечером Янис говорил что‑то о побеге, собирался попробовать снова, но Джейк всё равно был неприятно удивлён этой новостью. А что говорить о других ребятах?! Они до сих пор переваривают это событие. А сам Янис? Упрямый сумасброд! Импульсивный мальчишка, он сначала делает, а потом думает о последствиях. Отсюда и все его неприятности. А ещё он слишком большой индивидуалист, чтобы подчиняться кому‑то, даже тому, кто значительно выше по званию, кто куда опытнее. Всё сам по себе! Всегда и везде! Всю свою жизнь! Жизнь, богатую криминальным прошлым. Он потому и друзей не имеет. Ни здесь, ни в своей бригаде, да и в жизни, пожалуй. Не умеет идти на компромиссы, не умеет быть терпеливым, везде и всюду своё «я». Но это и на эгоизм не похоже. Просто он с детства не привык видеть в других, в окружающих – таких же, как и он сам, – людей, всегда полагается только на самого себя, живёт для себя, поэтому и не ждёт ничего от других… Ничего хорошего! Да и чего ему ждать при его‑то жизни? При его характере?

Вот попытался удрать и что получил? Дюпрейн догнал и не потому, что на этот раз не повезло, а потому, что сам он – упрямец не меньший!.. Конечно, нам троим никогда не узнать подробностей всей этой погони, и о чём разговор шёл на обратном пути. Оно и так видно: говорили не о приятном! Да и лицо, видно, в кровоподтёках. Дюпрейн хоть и легче по весу и в плечах умже, но он из спецназа, а там хлюпиков нет…

Так может он хоть сейчас, после всего, поймёт, что думать надо, прежде чем делать что‑то, а не переть напролом со своей несдержанностью, со своей вспыльчивостью. Не кинулся же он на Дюпрейна со своей зажигалкой! Что‑то же его остановило!..

Вот так он и начался, ТРЕТИЙ ДЕНЬ! Почти без перехода, почти без сна! Сплошная нервотрёпка! Дюпрейн на взводе. Алмаар – не лучше. Кордуэлл и Моретти, как я, тоже идут и думают. Всем, одним словом хватило!

Они шли долго, очень долго, наверное, несколько часов, строго на север, в сторону гор, туда, откуда брала своё начало Чайна, оставшаяся где‑то далеко, за спиной. Эти горы здесь называли Радужным Хребтом, а лес, по которому они шли уже третьи сутки, кто‑то в своё время умудрился назвать Малахитовыми. Поэтично! Может быть, с высоты аэролёта вся эта зелень и похожа на малахит? Такие названия дают не зря.

Джейк по пути успел передумать о многом, даже Совет на Фрейе, и тот вспомнил. Голограмму Гриффита и Радужный Хребет – цепочку гор на северо‑западе континента. Прикинул, где примерно находятся города Чайна‑Фло и сионийская Флорена, как протекает Чайна, и как они идут, вот, сейчас готовить к обороне рудник. Ведь рудник этот должен быть как раз в горах.

Он думал о родителях: о вечно занятой матери, об отце, об их жизни, думал так, словно понимать начал этих людей по‑другому, будто взглянул на них с другой стороны. Общих интересов почти нет, вместе время не проводят, встречаются и то не каждый день… Что их держит вместе, что их связывает? Любовь? После стольких‑то лет? Или привычка?.. Почему он не думал об этом раньше? Даже внимания не обращал на все эти «мелочи». Как они прощались всегда перед отъездами… Как встречались… Как вместе ходили на приёмы и выставки… Редко, правда, но ходили ведь!

При этих мыслях, при всех этих воспоминаниях сердце защемила тоскливая боль утраты, такая особенно ощутимая именно сейчас, когда он всего этого лишился… Как же много он потерял за годы службы в Гвардии! Ведь даже самые близкие люди, родные люди – отец и мать – остались чужими, непонятными, неразгаданными!

Невероятно сильно захотелось домой! Именно – домой! В свою квартиру!.. И знать, что мать, как и раньше, как прежде, ещё в детстве, за компьютером, за рабочим столом, а отец – в соседней комнате – просматривает записи с новостями, устаревшими уже новостями за время его отсутствия. И сам ты занят какой‑нибудь ерундой, тихо возишься в углу, но стоит оторвать взгляд, поднять голову – и вот они рядом: мать – тук‑тук по клавишам, а отца не видно, лишь ночник горит, и голос диктора чуть слышно, общим фоном.

И в такой момент откуда‑то изнутри выплывает горячая, обжигающая волна, перехватывающая горло, – детское счастье! Радость за то, что ты – неотъемлемая часть этих людей, что ты не одинок в мире, таком огромном и непонятном с позиции пятилетнего ребёнка.

Почему же сейчас вспоминается только детство? Именно эти годы? Старший возраст стёрла, заслонила Гвардия! Взрослая самостоятельная жизнь.