Возвращение домой

– Сволочи!.. Уроды!.. – выцедил сквозь стиснутый зубы. Злился, но что толку? А потом подумал с невольной жалостью к самому себе: «Да‑а, ну и укатали же тебя, дружок… Попробовал бы кто раньше к тебе, спящему, подойти? Руки бы вырвал… А теперь? Все карманы вывернули – и хоть бы что!.. М‑да! Что ж делать‑то теперь? Уехать на Ниобу не получается, даже пробовать не стоит. Если только рискнуть и рвануть из города? Через все кордоны?.. Проклятый город!.. Ты – одна большая ловушка, ничем ты не отличаешься от той камеры в Центре. Только там четыре стены, а здесь… Здесь тоже куда ни ткнись, везде одна стена…

Наверно, и в розыск уже объявили…»

Джейк устало вздохнул, и, брякая мелочью, медленно пошёл по дорожке парка. Когда‑то давно по такой же дорожке этого же парка шли его родители, теперь шёл он сам. Шёл, не зная куда и зачем…

* * *

Он, как дикое животное, получившее серьёзную рану, искал себе укромный угол. И поиск такого угла увёл его на окраину города. Здесь, среди развалин, похожих одна на другую, Джейк приглядел себе хорошее, как ему показалось со стороны, местечко.

Дом, пострадавший от взрывной волны. Провалившаяся крыша, осевшие перекрытия, лишь первый этаж и, скорее всего, подвальные помещения остались нетронутыми. Через груды мусора к узкому пролому в стене Джейк пробрался, проваливаясь почти по щиколотки, вымазал брюки и в довершение ко всему порвал рубашку. Зацепился правым рукавом за обломанный прут арматуры, заметил не сразу, дёрнулся – разорвал от локтя до манжета.

– Вот чёрт! – ругнулся сквозь зубы на свою же неуклюжесть. Протиснувшись вперёд, очутился на лестничной площадке. Верхний пролёт полностью завалило обломками и на нижнем валялись куски облицовки и штукатурки, сами перила прогнулись кое‑где почти до стены, лопнувшие прутья с коваными переплетениями в виде цветов опасно торчали во все стороны. Одним словом – опасное место.

Прижимаясь спиной к стене, Джейк медленно спустился вниз. Одна из трёх дверей висела, всем своим видом приглашая войти в квартиру. Опасливо прислушиваясь и вглядываясь в полумрак, Джейк перешагнул порог.

Давно нежилое помещение, однокомнатная квартирка. Обои старые, по моде двадцатилетней давности, бумазиловый пластик, такой, из которого сейчас сионийцы делают свои деньги. Приятно искрящийся в темноте рисунок. И пол, заваленный всяким хламом. Видно, что выехали хозяева отсюда давно, ещё до войны, и жили здесь небогато.

Джейк прошёл на кухню, а под ногами до боли в зубах хрустели осколки стекло‑керамической посуды, куски искрошившейся потолочной лепнины, штукатурки, обоев и прочего мусора. Только шагнув за порог, Джейк сразу понял: здесь кто‑то бывал уже. Уловил знакомый жилой дух. Люди появлялись тут недавно. Может, кто‑нибудь из бродяг, таких же, как он сам, скрывающихся от новой власти.

Из окна в комнату сквозь грязный стеклопласт, выдержавший все бомбёжки, просачивался тусклый свет. В углу, где когда‑то находилась раковина, из раскуроченной трубы на пол капала ржавая вода. У правой стены на большом куске стального листа чернел давно остывший пепел от небольшого костра – вот оно, подтверждение ощущения недавнего присутствия, след обжитости этого жилища.

Конечно, хозяин может и вернуться, предъявить свои права, и убраться, скорее всего, придётся. Но сейчас Джейку было всё равно, он очень хотел спать, устал он смертельно, поэтому не думал над тем, что может быть. Просто уселся в углу, там, куда меньше всего падал свет из окна. Притянув к груди колени, обхватив их руками, закрыл глаза.

Уже засыпал, когда вернулась боль, тошнота и страшный озноб. Новый приступ. Тело требовало дозу, требовало настойчиво, заявляя об этом непрекращающейся ломкой.

«Боже, и когда же это всё кончится?!» – Джейк со стоном запрокинул голову, больно ударившись затылком, но не почувствовал этой боли. Чтом она в сравнении с переживаемыми муками, когда каждый мускул тянет и выкручивает не хуже тех пыток на столе в лаборатории. А рядом с раздражающим однообразием капала вода из трубы: кап! – бух! Кап!!

Джейк стиснул зубы, сдавил виски ладонями, заглушая в себе крик, уткнулся лицом в колени. А боль не проходила, не хотела проходить, обещая недавние кошмары, их повторение и продолжение.

* * *

Он открыл глаза резко, точно его толкнул кто, будто очнулся от тяжкого забытья. Моргнул несколько раз сонно. Долго не мог понять, где находится. А перед глазами всё ещё плыли обрывки недавних снов, больше похожих на наркотический бред. Вся жизнь проходила в ярких эпизодах. Он видел себя на Ниобе ещё ребёнком, видел своих родителей опять себя – уже курсантом. Потом пошли картинки с Гриффита. Они заслоняли собой прошлое. Служба в Армии, своя родная третья бригада, знакомые лица ребят. А потом сразу джунгли, капитан Дюпрейн и их маленькая команда: Кордуэлл, Моретти и Алмаар. Многое вспоминалось, что‑то тускло, как сквозь туман, что‑то ясно, но самой яркой и самой болезненной картинкой встал момент расстрела. Снова, как со стороны, увидел себя бегущим напролом через лес. Как задохнулся и полетел вперёд от сильного толчка в спину. Как лежал потом, прижимаясь щекой к сырой земле, и видел совсем рядом шнурованный ботинок сионийского солдата. Чувствовал, что ещё жив, и хватал ртом воздух, но сглотнуть никак не мог, потому что горло наполнилось чем‑то горячим, толчками заполняющим рот. Слышал голоса сионийцев, слышал оглушающий грохот одиночных выстрелов, и как совсем рядом, у самого лица, в рыхлую землю с шипением зарывались горячие пули. Кричать не мог, не мог остановить эту пытку ожидания смерти, ожидания того, что следующий выстрел окажется последним, окажется более точным.

Лёгкие и сердце словно кто когтями в клочья разрывал, боль дыхание перехватывала, застила глаза чернотой, заставляла цепенеть.

Боль, ужас, отчаяние и беспомощность – вся эта лавина чувств нахлынула позднее, когда вернулись все воспоминания, когда в памяти ожили все эти подробности, а сначала была только боль, даже страха перед смертью не было.

А теперь эти воспоминания до конца жизни останутся, никуда от них не денешься, они будут всплывать из самой глубины время от времени. Вот, например, как сейчас, когда и так на душе, хоть волком вой с тоски.

Джейк потёр лицо ладонями и, всё ещё сидя с закрытыми глазами, прислушался к негромкому, на одной ноте шуму на улице. Насторожился, чуть привстал, перекатившись на колени, осторожно глянул в окно.

По мутному стеклопласту со стороны улицы стекала вода, смывая пыль и оставляя мокрые извилистые дорожки. Дождь!

Такого Джейк совсем не ожидал и даже рассмеялся над своей излишней осторожностью. Приложив раскрытую ладонь к влажному стеклу, приблизил лицо, всмотрелся. Ничего не было видно, одна вода, льющаяся с неба, и через неё тусклым размытым шаром покачивался фонарь аварийного освещения, привешенный к столбу как раз через дорогу. Если фонарь горит, значит, на улице уже ночь. «Ночь!» – Джейк вздохнул, снова сел на пол, представил всю эту мокроту на улице, и кухня вдруг показалась ему такой уютной. Никуда идти не хотелось, да и голова болела до сих пор, а вот тошнота улеглась, но пальцы всё ещё дрожали, мелко и противно, никак эту дрожь не унять.

Обхватив себя руками за плечи и опустив голову на грудь, Джейк закрыл глаза, пытаясь уснуть, но сон не шёл. Весь сон перебивало притупленное ощущение голода. Прислушиваясь к этому давно забытому чувству, такому естественному для всего живого в мире, Джейк улыбнулся усталой, но довольной улыбкой. Голод! Он отвык от него. Он не испытывал голода с тех самых пор, как начались допросы. Конечно, ему не давали умереть от истощения, его постоянно через внутривенные инъекции «кормили» питательным раствором. А позднее специальные медсёстры силой пичкали в его равнодушное тело пищевые концентраты, и никто особо не интересовался, хочешь ли ты есть.