Возвращение домой

Среди вновь прибывших стали появляться и женщины, а челноки с каждым месяцем появлялись всё чаще, и «смертников» с каждым рейсом привозили всё больше. Но теперь среди них был высок процент «политических». А люди, жившие надеждой на прощение, на пересмотр дел и помилование, начали, наконец, понимать, что этого никогда не будет, что никто никогда больше не вернётся назад к родным, что никогда больше они не увидят Ниобы, тёплой зелёной родной матушки‑Ниобы!

Каждый, кто ступал на трап челнока, отправляемого на Сиону, вычёркивался из всех списков, вычёркивался из памяти, этот человек умирал для всех. А жизнь на Сионе, без всякой помощи со стороны Ниобы, без оборудования, тёплой одежды, без продуктов и медикаментов, превращалась в затянувшуюся агонию. Терять всё равно было нечего, а делать что‑то надо всегда, хотя бы ради появившихся детей. Сионийцы умудрились, не имея огнестрельного оружия, захватить челноки, взять заложников, связаться с Ниобой и даже осмелились диктовать свои условия Императору Густаву.

Густав был тогда ещё слишком молод и не так опытен, чтоб суметь ясно и чётко представить, во что выльется в дальнейшем эта уступка, но требования были выполнены. Не все, конечно, но это был первый случай, первый факт противостояния двух сторон, а самое страшное произошло потом, позднее, лет через двадцать после вышеуказанных событий, а если точнее, то пятьдесят восемь лет назад. Сионийцы объявили себя независимым государством‑планетой со столицей в единственном городе, носившем одноименное название. Они заявили о своей независимости от воли Императора! Они создали свой Демократический Совет! Они всячески, везде и всюду, напирали на одно слово: демократия! Они гордились своей свободой! Они – преступники?! Те, от кого отказалось общество Ниобы, заявили вдруг о каких‑то правах и стали указывать на ошибки в правлении Императора! Те, кого сам Густав терпел, считая в какой‑то мере своей колонией. Разве мог стерпеть такое этот осторожный человек, живущий в постоянном ожидании переворота или восстания? Всё закончилось войной, которая в исторические хроники вошла, как Экспансия на Сиону. Война эта пришлась на лето, самые страшные бои велись в окрестностях столицы. Военные действия, поначалу успешные, застопорились с началом зимы. На длительную войну ниобианское командование не было готово, да и сионийцы ушли в глухую оборону. Давно известно: затянувшаяся война тяготит обе стороны – и мир был подписан. Сионийцы получили то, что хотели, – они получили свободу и экономическую независимость; а Император, чтобы хоть как‑то отыграться, объявил Сионе эмбарго. Всякая торговля с Сионой запрещалась на высоком правительственном уровне. И хотя сионийская техника, достигшая к тому времени высочайшего класса, была особенно необходима при исследованиях Гриффита, Густав не пошёл на уступки. Послабления начались лишь в правление Императора Рихарда. Он наладил торговлю, разрешил научное сотрудничество. В Его правление больше не совершилось ни одной выселки заключённых, но до идеала было ещё далеко. Об этом можно было судить, прослеживая рост контрабандных рейсов. Незаконная торговля стала выгодным делом, к тому же она кормила улисских пиратов. При всех сложностях годы мира явились лучшим временем для обоих государств, относительно ровно и спокойно развивались и отношения между правительствами. Сейчас же всё это пошло прахом…

– Господин лейтенант, документы ваши? – Он вырвал книжечку из нагрудного кармана, протянул постовому недрогнувшей рукой. Задумался, поэтому и не успел испугаться, так и продолжал смотреть прямо перед собой, на панель управления, рассеянным взглядом. Но внутренне сжался. Больничный лист не подписан. Номера части тоже нет Эта офицерская книжка совсем не походила на стандартные, известные раньше. Даже фотографии в ней нет, лишь код индикатора личности. И ещё какие‑то печати с непонятными значками. Сиониец на больничный лист даже не взглянул, отдавая документы, козырнул, добавил:

– Счастливого пути, господин лейтенант!

– Спасибо! – Джейк и бровью не повёл, убирая книжечку другого офицера, оставшегося за миллионы километров и лет отсюда, в пригородной клинике, в палате Љ 17.

Машина тронулась, а постовой пошёл назад, к танку, крича что‑то на ходу. Голос его не улавливался в рёве моторов. Джейк следил за сионийцем сколько мог в зеркальце заднего обзора: а вдруг догадается, заподозрит что – и вернётся с подмогой?

Полосатый шлагбаум с зелёной лампочкой поднялся вверх, пропуская их на мост. Машина шла медленно по дощатому настилу, высокие стойки заграждения проплывали за спину с угнетающей неспешностью. Шум воды до сюда не доходил, но Джейку казалось, что он слышит, как вода ударяет внизу, и весь мост вибрирует, как живой. «Почему так медленно? Уже почти ночь, а он никуда не торопится! Ну добавь ты газу! Чего тебе стоит?» Но Костатис не спешил, у него документы в порядке, ему бояться нечего. А Джейк всю силу воли, всю выдержку использовал, только бы сохранить внешнее спокойствие.

Второй шлагбаум был уже поднят, возле него стояли ещё двое солдат, оба с автоматами. Сионийцы равнодушно проводили машину глазами, один из них сказал другому что‑то, оба засмеялись, но так же равнодушно, со скукой…

К городу они подъезжали уже глубокой ночью. Ни одной машины не встретилось им по дороге, танк от них отстал, да и вся эта часть пути прошла почти в полном молчании. Костатис ни о чём не спрашивал больше, а сам Джейк предпочитал молчать, чтоб не сказать чего лишнего или сболтнуть по незнанию.

Город располагался в небольшой низинке и они спускались под горку чуть ли не с ветерком. Джейк сколько ни всматривался, всё никак не мог разглядеть огни Чайна‑Фло. Город будто исчез. Или это ещё не та низина? И место не то совсем?

– Затемнение, – пояснил шофёр, заметив этот недоумевающий взгляд, усмехнулся, но без насмешки, – Глупый народ. Сначала отдали нам его почти без боя, а теперь сами же бомбят, по своим же… – скривился так, точно плюнуть хотел, но передумал. – Вот и приходится исхитряться по‑всякому…

страх выдать себя, кажется, впитал весь окружающий мир. Неподвижный, немой лес по обеим сторонам дороги, молчание шофёра и то, что он не включал фары, крался как будто наощупь. Чёрный, затерявшийся в темноте город, в который Джейк так мечтал вернуться!

Колонна танков с солдатами на броне – вот он, пригород. Машина медленно протискивалась между всей этой громоздящейся техникой. Небольшие приземистые машины с блестящими зубами траков, откинутые крышки люков, поднятые дула. Опасная техника, опасная, как и всё военное. Но Джейк опытным глазом сразу определил: танки эти спешно переделаны из вездеходов, или, скорее всего, сконструированы на их основе. Со стороны они больше напоминали игрушки. А ещё они казались декорацией, нереальной картинкой, как те, из прошлой войны. Какие танки? Зачем танки? Неужели в войне уже до этого дошли?

Сгорбленные фигуры солдат, спящих сидя, такие же неподвижные, как и вся техника, тоже казались частью ожившей кинохроники.

Какой‑то из солдат стоял прямо посреди дороги, смотрел на приближающуюся машину и не спешил отходить. Костатис включил подфарники, ругаясь себе под нос, что‑то насчёт слепых самодовольных молодчиков. Но сиониец и не думал убираться с дороги. Неяркий свет высветил пыльные ботинки, грязный комбинезон, ухмыляющееся лицо. До бампера оставалось всего лишь три метра, когда Костатис не выдержал, даванул на педаль тормоза и, высунувшись в окно, заорал:

– Убирайся с дороги! Идиот! Прочь, я сказал! Щас все кости переломаю, понял?!

– Всё равно ведь не вылезешь… – рядовой дразнил шофёра, а потом вдруг покорно сошёл на обочину. К нему кинулись ещё какие‑то из солдат. Зашумели голоса, смех. Какие‑то насмешки над «трусливыми водилами». А Костатис вдарил по газам.

– Задрали уже, сволочи! – ворчал он, постепенно успокаиваясь. – На спор со смертью играют. Риска им мало, дуракам. Какой раз уже так… Собью, к чёрту, кого‑нибудь в другой раз!

Джейк, принявший сионийца за постового, расслабился, рассмеялся.