Возвращение домой

Да, я люблю его… – повторила А‑лата, встретив изумлённый взгляд дочери, – Никто так не радовался его выздоровлению. Я и сейчас им любуюсь, когда вижу… Когда у тебя будут свои дети, ты поймёшь…

Но сейчас, когда я знаю, что он может причинить тебе боль, лучше было бы, чтоб он ушёл отсюда. И побыстрее!..

Мне не хочется отпускать его ТУДА! Сильно не хочется!.. Если он уйдёт, то уйдёт навсегда. Но так будет лучше. Лучше для вас обоих, и для него, и для тебя особенно.

Кайна продолжала молчать и смотреть в землю. Слышала ли она вообще хоть что‑то? Голова её поднялась медленно‑медленно, и А‑лата встретила твёрдый, незнакомый ей взгляд дочери. Губы Кайны чуть дрогнули, вот‑вот – и скажет что‑то, но до этого не дошло: Кайна уже смотрела мимо А‑латы, и взгляд её и само лицо прямо засветились нескрываемой радостью. А‑лата поняла сразу, что к чему, но обернулась не сразу.

Он стоял очень близко – подошёл бесшумно, как ларимн, поздоровался с Кайной, на А‑лату же взглянул коротко, из вежливости. Сам только после купания, весь в чистом, в том, что она приготовила ему для обряда.

А‑лата подхватила пустую корзину, отошла на несколько шагов по направлению к дому. Да, они теперь её не замечали. Стояли друг против друга, ничего и никого вокруг не видя. Только простынь на верёвке между ними тяжело покачивалась на утреннем сквозняке.

А‑лата вздохнула с отчаянной бессильной мольбой: «Всесильное светило!.. И почему она не хочет меня слушать?! Все слова, все просьбы – всё напрасно!.. Что делать? Что ещё я могу сделать?!..»

* * *

Джейк ничего не понимал из того, что происходило вокруг. Ему оставалось только подчиняться; молча, не задавая вопросов, ни о чём не спрашивая, он прошёл за А‑латой между двумя разожжёнными кострами и сел на землю там, где ему указали.

Теперь огонь был немного впереди него и с обеих сторон: справа и слева. Свет слепил глаза, но он мог видеть других гриффитов, так же рассевшихся на земле двумя небольшими группами. Между ним и дикарями были костры и огонь, но лица некоторых Джейк узнавал сразу. Аирка, Ариартис, А‑лата. А Кайна? Где она? Она должна быть где‑то здесь. Джейк чувствовал на себе её взгляд, её близкое присутствие. Он обеспокоенно крутанул головой, даже чуть привстал, но затих, ощутив на плече чью‑то ладонь, и успокаивающий голос, незнакомый, на гриффитском: «Тихо, тихо, не двигайся…»

Чуть скосил глаза: за спиной стояла женщина, немолодая уже, красивая, как и все гриффитки, но Джейк её видел впервые, хоть и прожил в посёлке никак не меньше месяца.

Женщина держала в руках чашу, и Джейк спиной чувствовал движение этих рук, плавные и неторопливые. Гриффитка без слов, одним голосом, затянула какую‑то мелодию, что‑то торжественное. Слова в песне этой стали различаться тогда лишь, когда чаша в руках гриффитки остановилась над головой Джейка. Это была незнакомая, должно быть, очень древняя форма гриффитского, давно уже вышедшая из употребления. Джейк с трудом смог перевести несколько часто повторяющихся словосочетаний, в основном они были обращениями к солнцу, к огню, к воде, ещё к чему‑то непереводимому. Но суть была одна – молитва.

Пение опять стало чуть слышимым, когда гриффитка, сделав круг с чашей вокруг Джейка, прошла между кострами к остальным гриффитам. Что было там, Джейк не видел, но, вернувшись, женщина выплеснула что‑то из чаши в один из костров. Пламя полыхнуло так, если бы в него налили масло, но мгновенно опало, выбрасывая синие искры.

Джейк прищурился, прикрыл глаза от яркого света, а гриффитка уже запела другую песню с новой чашей в руках.

Сколько раз это повторялось, Джейк не считал, но за это время стемнело окончательно. В сумрачных отблесках лес казался плотной стеной. Там, впереди, под деревьями, были все гриффиты. Где‑то там же была и Кайна. Её взгляд, её присутствие чувствовалось особенно сильно. Под этим взглядом Джейк начинал испытывать страх за то, что по незнанию он может сделать что‑то не так, нарушить какие‑то правила во всём этом довольно странном обряде. Сам он понимал только одно: весь этот обряд со всеми молитвами, хождениями и кострами – примитивная попытка проведения дезинфекции после лечения. Гриффиты верили в то, что солнечный свет излечивает, даёт жизнь всему живому (и в этом они были недалеки от истины), поэтому обряд начали засветло, а всю основную подготовку – с утра.

Они верили также и в то, что огонь и вода участвуют в сотворении жизни, как и солнечный свет, помогают при выздоровлении, забирают с собой болезни и хвори. Огонь и вода – главные стихии жизни. Дающие эту жизнь, и довольно легко лишающие её. Они требуют бережного к себе обращения. Бережного и уважительного. Может быть, поэтому гриффиты никогда не выбрасывали мусор в огонь, не гасили пламя в своих очагах.

И сейчас эти костры, как непременные атрибуты очистительного обряда, эти всполохи огня и жертвы, воздаваемые гриффиткой после каждого обхода по кругу, были так же важны для них, как для других обработка раны антисептическим раствором.

Женщина подошла к Джейку с наполненной чашей, наверное, последней, потому что на этот раз её оставили полной. Так же держа чашу в обеих руках, гриффитка опустилась перед ним на землю и, выговаривая что‑то на гриффитском, поставила чашу перед собой. Слова были более знакомыми, и Джейк невольно переводил их для себя, а сам смотрел на женщину не отрываясь, прямо ей в глаза.

– …Свет вечно светел, всесилен и всемогущ… Каков он, спрашиваем мы всякий раз? Свет? Огонь – его подобие!.. – это уже не песня была, а какой‑то необычный рассказ. – Свет солнца и огонь земли – они управляют жизнью… Что может быть сильнее жизни? Что может быть важнее жизни? Ничто!!! Сущее вечно и неуничтожимо!

Жизнь личная и жизнь чужая не могут быть подчинены кому‑то. Каждый сам себе хозяин! Это главный закон! Главный?

В последнем слове угадывался вопрос, не утверждение. Джейк кивнул головой, соглашаясь, но потом, словно опомнившись, добавил на гриффитском:

– И! (Да!)

Женщина чуть заметно улыбнулась, подбадривая, окунула вдруг правую руку в чашу и, беззвучно нашёптывая что‑то, провела подушечками пальцев Джейку по губам, от одного уголка до другого, справа налево.

– Знай и помни всегда! – добавила громче.

Джейк давно хотел пить и сейчас постарался как можно незаметнее облизать губы. Незнакомый чуть сладковатый вкус с горечью. Аромат как у ночных цветов с хищно‑алыми язычками. Да, он часто видел такие цветы в этом лесу, но не знал их названия. Но помнил их аромат, сильный, остро‑терпкий запах, от которого тяжелели веки, наваливался сон, а в движениях появлялась ленивая оцепенелость. Наркотик. Довольно сильный психотропный препарат.

– …Вода земли – кровь тела – сок растения… – слова доходили как сквозь вату, обрывки фраз, и головокружение от неожиданной слабости. Джейк моргнул несколько раз с усилием, справился с этой слабостью, чётко различил окончание, – …От крови пришло, к крови и вернётся!

Он и согласиться не успел, а уже почувствовал прикосновение к губам и снова – горчащий вкус. Сильно захотелось утереться, невыносимо, до нервного зуда в руках. Он ни о чём другом и думать не мог, лишь об этом.

Весь обряд начал тяготить. Раньше он хоть что‑то понимал в происходящем, видел какую‑то логику, но теперь разнервничался. Применение незнакомого наркотика, к которому у него не было искусственного иммунитета, рождало страх, желание отказаться от всего, и только нормы приличия и уважение удерживали на месте. В конце концов гриффитка вложила чашу Джейку в руки, заставила подняться, и, придерживая его за запястье, повела за собой к костру.

Он видел всё вокруг себя, как сквозь пелену тумана. Видел, как гриффитка сама, но его руками, вылила чашу во вспучившееся, вечно голодное пламя. Как со стороны смотрел на то, как женщина тонким жертвенным ножом делает надрез по внутренней стороне его руки от локтя и до запястья. Боль совсем не ощущалась, только в памяти шевельнулись смутные воспоминания.