Возвращение домой

– Вот, уже и поздороваться не могу нормально. Не обидишься? – скосил на Джейка хитро прищуренный карий глаз, – А ты, наверное, из‑за Синей Ленты? У нас так не здороваются, ладони не подают… Это у тех так, у заречных… Или ты из города, от человеков сбежал? От техники, да?

Джейк пожал плечами в ответ, подумал отвлечённо, даже особо не заостряясь на этом факте: «А‑лата слово „техника“ совсем не употребляет, оно ей чужое, а этот старик, раза в два её старше, и всё равно знает, что это такое.

Удивительный народ. Чем больше узнаёшь, тем сильнее удивляют!..»

А старик хоть и шёл, опираясь на палку, но шёл не налегке, тащил на плече полотняную сумку, тяжёлую, сразу видно. Да ещё и хромал к тому же сильно на левую ногу. Джейк опытным взглядом сразу отметил: с коленом что‑то, и что‑то серьёзное.

– А ты‑то давно здесь? – спрашивал гриффит. Ему, по всей видимости, сильно хотелось поговорить – чувство, свойственное всем одиноким старикам независимо от места их проживания: будь то Ниоба или Гриффит, город или заброшенный посёлок.

– Нет. – Джейк ответил односложно, точно он и сам до сих пор не знал, сколько дней он здесь, среди гриффитов. Шёл медленно (устал, всё‑таки), но старик шёл ещё медленнее, ковылял, торопился и ещё пытался разговаривать, словно при встрече с родственником, которого много лет не видел. Всё спрашивал, сам отвечал и больше рассказывал, часто смеялся над своими же словами, но смеялся по‑доброму, по‑стариковски.

А Джейк всё больше отмалчивался, если и отвечал, то не больше, чем «да» или «нет», а потом вдруг неожиданно предложил:

– Давайте, я вам помогу.

Гриффит согласился сразу, после даже шаг ускорил, догнал Джейка, и они так вдвоём и пошли, молодой и старый, через весь посёлок, в сторону реки, туда, откуда Джейк пришёл, до линии заброшенных домов.

Дома были похожи друг на друга только снаружи, планировка полностью повторялась один к одному. Но это жилище показалось более тесным и маленьким, наверное, от того, что все полки, все лавки были заложены и заставлены массой всяких разнообразных вещей: горы всевозможной деревянной посуды, золотистой, тонкостенной, будто лаком облитой; деревянные изящные ложки различной формы и величины лежали прямо насыпом. Здесь было всё, даже лёгкая деревянная подошва для будущих туфель на любой размер, изящная женская и попроще – мужская.

Джейк остановился, даже про усталость забыл. Такого он ещё ни разу в жизни не видел. Столько всего – и в одном месте! Глаза не знали, на что смотреть, и сознание не всё сразу могло усвоить и переварить. Он только медленно переводил взгляд с немым возгласом, застрявшим где‑то в горле. А старик сгрёб стружку с лавки, медленно сел на расчищенное место, вытянул изувеченную ногу, устало прикрыл глаза.

Джейк опомнился лишь тогда, когда с его плеча на пол упала сумка, и бряцание это прозвучало в тишине как взрыв. Даже облачко пыли поднялось. Старик шевельнулся, подобрал свои пожитки, стал выкладывать на стол содержимое: несколько свежеспиленных чурочек из деревьев разной толщины, а потом ножи, тускло заблестевшие на солнечном свете, просочившемся сквозь задёрнутые неплотно занавески.

А вот и металл! Джейк взял одни нож, повертел в руках, разглядывая. Удобная, как раз под руку, выточенная из плотного розового дерева ручка. Ценная, должно быть, порода, из такой на Ниобе особенно ценилась изящная мебель для гостиной, пепельницы или статуэточки на столе. Когда вокруг один пластик, вещи из дерева – высший шик. Они и по карману лишь состоятельным людям. В их доме тоже таких несколько штук было, одна стояла у матери на столе в её кабинете: фигурка девушки с венком и гирляндой из цветов и со свирелью, чуть‑чуть недонесённой до губ. Точёное, тщательно проработанное лицо, рассыпавшиеся по плечам волосы, каждый лепесток цветка и даже дырочки на свирели. Удивительное мастерство. Казалось, ещё немного – и девушка шевельнётся, донесёт свирель до губ – и зазвучит нежнейшая, такая же изящная музыка. Ценная, коллекционная вещь. Джейк знал, что мать привезла её с Гриффита, а сделал статуэтку то ли дед, то ли отец матери. Она сама про это никогда не говорила.

Полотно ножа, чёрно‑синее, гладкое, как стекло, тускло поблескивающее, оказалось тёплым на ощупь. Металл, каким бы он ни был, не обладает такой слабой теплопроводностью. Странно! А как наука это объясняет? Может, новый металл? Новый сплав? Почему тогда не слышно ничего про это?

Пригляделся повнимательнее. Может, камень? Делали же далёкие предки людей ножи из камня! Нет. Это было дерево. Дерево! Даже с прожилками волокон, как всякая древесина. Но прожилки этого удивительного дерева, тоненькие, с трудом различимые, сразу давали понять, что древесина сверхплотная. Но всё равно резать дерево деревом? Это нонсенс! Как можно?!

Коснулся лезвия подушечкой пальца, прикинул, повернув нож к свету. Лезвие тоненькое, как бритва, хорошо заточенное. Вот это да!

Потянулся, взял со стола ещё одни нож, маленький, со скошенным лезвием, чуть загнутым лопаточкой. Да, и этот тоже из дерева.

Поразительно! Цивилизация, совершенно не знакомая с обработкой металла, совсем не добывающая руды. Такого не было ещё в истории человечества! Это же беспрецедентный случай! Почему тогда молчат исследователи? Учёные? Этнографы? Антропологи? Почему они все так мало говорят об этом народе?

Старик шевельнулся у Джейка за спиной, вздохнул тяжело, спросил вдруг о том, о чём спрашивал ещё на дороге:

– Так ты из города, значит? И много вас таких теперь у нас, а?

Джейк повернулся к гриффиту, вопросительно улыбнулся уголочками губ, вскинул брови, взглянул рассеянным взглядом, будто не расслышал вопроса, но ответил чётко и сразу:

– Не знаю. Но таких, как я, по‑моему, только один…

– Что ж вас в городе держит, а? – старик протяжно вздохнул, поморщился с болью, поглаживая натруженное колено, но чувствуя только внутреннюю душевную боль, – Эх, молодёжь… Не хотите вы назад, не хотите… – помолчал немного и вдруг, резко вскинув голову, взглянул на Джейка, всё также стоявшего с ножом в руках, – Забыли нас, старых! Все корни свои на человеков променяли! А что они вам обещают? Чем они вас держат? Вот тебя? Что ты в городе нашёл, а?

– Я? – Джейк растерялся. И больше не от этой прямоты, а оттого, что старик до сих пор не разобрался, что перед ним человек, а не гриффит.

– Ты! – гриффит усмехнулся, – Ты – молодой, сильный! Много вас таких в городе! Увечитесь, горбатитесь, мрёте… Видел ты уже смерть? – Джейк моргнул, соглашаясь, перебить старика он не решался. Он даже не знал, как бы так поделикатнее объяснить гриффиту его ошибку, его заблуждение, что совсем не того он вразумить пытается, не гриффита вовсе. Но гриффит продолжал, – А ведь я полжизни прожил – смерти не видел. Слова такого не знал… – говорил с глухим отчаянием, без злости, без раздражения, только с болью, с желанием разобраться во всех переменах, успевших произойти за одну лишь его жизнь. Как же так? Почему? Все они когда‑то верили, что появление людей – добрый знак. Начало каких‑то новых перемен, начало чего‑то доброго… А получилось? Что же получилось в результате?

Пустые гниющие дома, жалкие, беспомощные старики, брошенные на произвол судьбы, забыты ведь не только они, но и всё, что когда‑то составляло жизнь и быт ларинов. Старики уходят вверх по Голубой Ленте, в горы, уходят и не возвращаются, и все их знания уходят вместе с ними, и некому их передать. Ведь нет молодёжи в посёлке! Не торопятся молодые в свой мир возвращаться, чужой он теперь для них. Чужой и неинтересный. Хотя, может быть, не всё ещё настолько плохо, вернулся же этот парень! Может, и ещё кто вернётся следом? Вдруг это только начало? Может, тогда хоть что‑то дельное принесёт нам эта «война»?

– Вот видишь, сколько всего раньше делал! – говорил гриффит, вяло взмахнув сухой, жилистой кистью, – Всем моя работа была нужна… И думаешь, я один такой среди нас был? Нет! В каждом доме деревом занимались… С детства… А сейчас что? Вот, даже ты смотришь и удивляешься… А почему, спрашивается? А потому, что среди человеков с рождения жил, да? – он глянул на Джейка как‑то сбоку, и прядь седых волос, перетянутых по лбу расшитой лентой, спадала ему на глаз, остро, по‑молодому глядящий на Джейка. Тот лишь опять пожал в ответ плечами. А что он мог сказать? Оправдываться? В чём? В чём он‑то виноват? Он не гриффит, глупо винить себя за их ошибки. А вот вина человека, любого человека, своими действиями и – что ещё страшнее! – своим бездействием допускающего такое тихое и нелепое вымирание целого народа, лежала и на его плечах. Лежала с того самого момента, как он столкнулся с миром планеты, как он ступил на площадку Космопорта, спускаясь по трапу… Это вина всех людей, всех без исключения! И невозможно теперь изменить всё одним махом, хоть криком кричи. Бесполезно… Менять где‑то «выше» надо, переделывать, пока не поздно… А не войну друг другу навязывать! Как же глупо это всё со стороны! Горько слышать и видеть точно, как по часам, летящие в небе самолёты. Это уже не война, это работа, отработанная до тупого автоматизма… А цели? И цели уже забыты! Да и стоит ли она, эта земля, стольких смертей и разрушений?