Возвращение домой

– Шутки?! Шутки, значит! Да вы, глупец, не знаете ничего, а судите, как и все вы, одними лишь инстинктами… – «Началось, опять туда же…» – подумал со вздохом, а незнакомка продолжала: – Этот ваш друг, или кто он там вам, – поморщилась с непонятным пренебрежением, – он названный сын Аирки… Она провела нужный обряд той ночью. Об этом все у нас уже знают… И мы должны помогать ей…

– Что за бред?! – Джейк рассмеялся, но звучание этого хриплого неприятного смеха ему и самому не понравилось, и он замолчал. Добавил еле слышно: – Вы хоть самого Алмаара спросили, нужно ли ему это?

Девушка в ответ только плечами пожала, произнесла:

– Этого я не знаю. Но если Аирка смогла совершить обряд, значит, у этого человека и вправду нет родителей…

– Ну и что? Про это я знаю! – Джейк стиснул пальцы в кулак, с какой‑то радостью чувствуя боль от зажатых в кулаке волос. Боль эта отрезвляла, заставляла понять, что всё происходящее не сон, и слова эти нелепые ему не мерещатся, и девушка эта реальная, из плоти и крови…

– Нельзя так жить, не имея родителей, – в её голосе угадывалась та наставительность и терпение, какие всегда есть в голосе воспитателя, обращающегося к несмышлёному ребёнку. – И совета попросить не у кого, и помощи. Плохо одному…

«Это Алмаару‑то? – Джейк усмехнулся, продолжая смотреть на гриффитку, пропуская слова её мимо ушей. – Он, по‑моему, никогда из‑за этого не страдал, даже гордился своей самостоятельностью…»

– И у Аирки семьи нет, уже три года как… Они в городе тогда жили, на окраине, а муж у неё с сыном на деревообрабатывающей фабрике работали. Не знаю, что там получилось, и сама она не рассказывает, но погибли они у неё оба, в один день… Многие тогда из наших погибли… – девушка вздохнула, замолчала, будто вспоминала что‑то плохое, смотрела мимо Джейка странно закаменевшим взглядом. И Джейк молчал, не шевелился, будто и сам окаменел. А смысл слов медленно доходил до него, и чем больше он понимал, тем сильнее охватывал душу стыд, стыд и вина за своё поведение, за грубость, за резкость, и злость на себя.

– А дочь у неё совсем маленькой умерла, – добавила для чего‑то гриффитка и перевела взгляд на Джейка. – У нас такое редко бывает, чтобы кто‑нибудь из нас один оставался. Нельзя так… – короткий вздох.

И вдруг глаза девушки льдисто сверкнули. Она, видимо, разозлилась на саму себя за эту откровенность и потому дальше продолжила уже сухо, довольно резко:

– А друг ваш, он сильно был похож на Виарейя, на её сына… Может, поэтому она и провела обряд. С чужаками нельзя так делать… Сейчас Аирка для него А‑лата, и должна заботиться о нём, а мы даже не знаем, что с ним сделали. Вот так!

И она отвернулась, пошла к двери, а Джейк смотрел ей в спину и чувствовал, что очень сильно хочет спросить её о чём‑то, о чём‑то очень и очень важном, но с языка сорвалось другое:

– А‑лата?.. Почему? Почему А‑лата?

Девушка ещё повернуться к нему не успела, а ответ на вопрос до него и самого дошёл: А‑лата, «лата» для гриффитов значит «мама», а «А» в начале примерно звучит, как «другая» или «вторая». Другая мать – мачеха по‑нашему. То же самое и гриффитка ему объяснила.

– Так вы… – начал было Джейк, но незнакомка догадалась, о чём он хочет спросить, и предугадала его, произнесла сама:

– Да, А‑лата – моя вторая мама, и так её могу только я называть…

И перешагнула порог, ушла, больше ничего не сказав.

«Боже, сколько порядков, сколько условностей! – прошептал со вздохом Джейк, опустив голову на руку. – А я так мало всего этого знаю… Какое гиблое место! Проклятий бы каких на свою голову не вызвать по незнанию… – а потом усмехнулся устало: – Ну и нашёл же ты себе, Янис, родню! Повезло напоследок… А уж мы‑то думали тогда…»

Вспомнил ту беспокойную ночь в заброшенной сараюшке на окраине села и вспомнил вдруг остальных ребят, Кордуэлла и Моретти. Первый раз вспомнил за всё время… И его аж подбросило: а что с ними‑то стало? Где они теперь? Ведь облаву, наверное, после допроса направленную проводили?.. Хотя Янис не мог знать, по какому маршруту они пошли. Хоть здесь повезло.

Успокоился так же быстро, вспомнив одну из песен А‑латы. Да, там она пела, что двое других ушли, ушли за реку, а охотники на них без добычи вернулись.

– Вот так! – повторил для чего‑то слова девушки, брошенные перед уходом, и не смог сдержать улыбки.

* * *

– Многие видели, когда тебя уводили, я вот только не сразу поняла, – А‑лата чуть вздохнула, не отрываясь от работы. Она сидела за столом так, что свет, бьющий в окно, освещал её руки и рабочее место. Гриффитка плела пояс из красных, жёлтых, зелёных и розовых ниток. Сложный и непонятный узор, на первый взгляд не имеющий элементов полосного орнамента, но всё равно очень красивый.

Джейк сидел рядом, отвлечённым взглядом следил за быстрыми загоревшими пальцами женщины, следил за их работой с какой‑то ленивой приятной расслабленностью, когда самому ни говорить, ни шевелиться не хочется. Да и А‑лата рассказывала всё уже не в первый раз.

– Не стразу поняла, куда тебя… И это ж надо!.. Они оба такие молодые, да и ты не старше их, – и убивать, – последнее слово она произнесла с таким отвращением и нескрываемым ужасом, что нельзя было не ужаснуться. – Что в мире творится! Правду Кайна говорит, люди страшнее зверей… Даже волки наши не так свирепы. Это ж надо! Себе подобных… И ведь походя, ни страха, ни совести. – А‑лата качала головой, вздыхала при каждом слове, бросая изредка в сторону Джейка взгляд, полный сочувствия и в то же время осуждения. Да, он был одним из тех странных существ, что пинками и криками сгоняли их на улице в толпу, выгоняли из домов, ломали мебель и расшвыривали вещи, дающиеся гриффитам с таким трудом.

Конечно, он всё же чем‑то отличался от них: не грубил, не приказывал, голоса не повышал, но, может быть, это только последствия тяжёлого ранения так действуют? Ведь Кайна его всё равно опасается, сколько раз уже говорила, что выпроваживать его надо скорее… к своим, в город.

А как его выпроводишь? Слабый совсем. Смотреть страшно. И в чём ещё душа держится? Похудел жутко, кости одни остались да глаза. А глаза красивые, чудные, как сердцевинка у аспазии: тёмно‑синие с мягким бархатом. Таких глаз у наших не бывает…

И как люди с такими глазами могут боль другим причинять? Ведь красота какая! Такую красоту беречь надо, а не стрелять в неё с «рогаток» тех страшных… И ведь четыре пули, четыре пули!!

Подумать страшно! Сколько боли, сколько мук!

Как он мучился тогда, как мучился!..

А‑лата вспоминала те дни, пока ухаживала за Кийрилом, как тяжело они им обоим дались. Первые дни она совсем от него не отходила, лечила, как могла, больше руками, пока сама не ослабела окончательно. А он, мальчик этот, выжил, а как мучился, как страдал! Первых пять дней лежал не шевелясь, почти не дыша. Ну, прямо как мы, когда при сильной болезни. Тело само борется, со смертью один на один бьётся. Здесь уж от самого зависит. Сможешь, сильный – значит, выживешь! Если и можно помочь тогда, то совсем чуть‑чуть, силой своей поделиться… А ведь Кайна говорила, что у людей всё не так, что у них организм слабый, им врачи нужны. Ошибалась, выходит…

Этот‑то сам боролся, сам, как и мы!

Да и ранение такое, ни один человек не выжил бы, это точно!

А этот выжил, хоть и человек.

А как бредил потом! И плакал, и кричал, и всё звал кого‑то. Многих звал. Сильно же духи потрепали его душу, сильно. Грешен, видать, солдат ведь, а они все опасные существа, все грешные, потому и мучился.

Да, сейчас он после всего не скоро оправится, не скоро сможет в город уйти. Да и пусть живёт пока, пока слабый да беспомощный. Куда он пойдёт? Да и не дойдёт одни через лес‑то. Пропадёт, заблудится, устанет…

А Джейк сидел, подперев голову рукой, глядя куда‑то немигающими глазами, слушая и не слушая рассказы гриффитки. Она была словоохотлива, эта женщина. Легко с ней. Она могла по несколько раз рассказывать одно и то же, добавляя какие‑то новые, упущенные ранее подробности, и рассказывать нескучно. Её не хотелось перебивать, даже зная наперёд, о чём пойдёт речь и чем всё закончится. Само звучание этого приятного мелодичного голоса, этого необычного, но более приятного на слух произношения – всё оно действовало расслабляющее, убаюкивало, как музыка.