Возвращение домой

А как приятно пахнумло едой из растворенного окна!

И Джейк почувствовал, что хочет есть. Голод?! Да!! Голод такой, что перед глазами всё поплыло. Такой, будто он не ел уже лет десять – не меньше! Такого острого голода он не испытывал ещё ни разу в жизни. По крайней мере, в той её части, которую он помнил и за которую ручался.

Он будто лишь сейчас очнулся, как после долгого сна, совершенно не оставившего никаких воспоминаний. Проснулся и с удивлением и радостью отмечает, как с каждой секундой оживает его тело, ка оно доказывает всеми этими естественными потребностями своё желание жить.

Как хорошо чувствовать свою молодость, радость оттого, что ещё предстоит сделать и сколько ещё узнать. Эта знакомая любому молодому телу радость!

Он расправил плечи, поднял голову, вдохнул воздух всей грудью, потянулся – и закашлялся. Боль вернулась! Боль, перехватившая дыхание, стиснувшая горло так, что из груди вырвался лишь сдавленный хрип.

Джейк замер, выжидая, пока уймётся боль, а потом снова принял привычное положение: сгорбленная спина, поникшая голова, и руки, обхватившие колени. И даже прежняя сонливость вернулась, опять потянуло в сон, даже не в сон, а так, – в какую‑то ленивую приятную дрёму, когда хорошо греться на солнышке, ни о чём не думать, и только ловить горячие солнечные лучи.

Но ни о чём не думать он уже не мог. Боль оживила какие‑то воспоминания, довольно смутные, но, глядя на улицу, на домики вокруг, Джейк отметил скорее ещё механически:

– Это было здесь тогда… Да, здесь! Возле того дома, слева, стоял вездеход. Вон, под тем деревом в тени сидели солдаты, у того крыльца с белыми перильцами согнали перед обыском всех гриффитов.

А нас было двое… Алмаар ещё!.. Как его, кстати?.. Янис? Да, Янис Алмаар. Это имя не забыть… И мы попались с ним к сионийцам! Глупо, конечно, попались… – Джейк вспоминал этот день с самого утра, мелочь за мелочью, каждый эпизод, каждую картинку, – А что мы делали с ним в этом посёлке? Среди гриффитов? И сионийцы?! Что им было нужно от нас? Интересно! А Янис?! Где он теперь? Уж он‑то должен всё помнить… Ах, да! – и он не удержался от стона, глухого отчаянного возгласа, – Ты дорого заплатил за нашу беспечность, за все наши ошибки… «Триаксид»! Да, «Триаксид»… Такого и заклятому врагу не пожелаешь.

Вот чёрт! А сам‑то я что? Что я здесь делаю?! Они не могли меня так просто отпустить…

Дёрнулся встать, узнать, в чём тут дело, спросить тех, кто знает, тех же гриффитов хотя бы. И сел. Сам вспомнил. Глухие хлопки выстрелов, как сквозь вату. Боль в груди и справа, под рёбрами. Боль, дикая и резкая, как вспышка. И чей‑то хладнокровный приказ, эхом отозвавшийся сейчас:

– РАССТРЕЛЯТЬ!!!

Но почему??!! За что?!! За что же?!! Боже, за что?!

Он силился вспомнить ещё что‑то, но не мог, как ни старался, только устал.

Он и за обедом думал об этом, может, поэтому никто и не заметил, что это уже совсем другой человек, не тот, к которому все привыкли, не тот, которого гриффиты между собой называли «Кимйрил», что значило в переводе «чужой, пришелец».

Он смотрел в тарелку, за всё время, пока ели, глаз не поднял: сначала думал над тем, что успел вспомнить, потом не решался задать вопрос. Всего один вопрос из тех, что крутились на языке, сидели в голове раскалёнными иглами и требовали ответа. Хотел спросить, но не решался и чувствовал себя стеснённо, скованно и почему‑то всё больше боялся, что А‑лата может услышать его мысли, почувствовать его неуверенность и поймёт тогда, как он слаб и глуп сейчас, не знающий ничего и ничего не понимающий.

Обедали они в полном молчании, как всегда, и девушка та, дочь А‑латы, опять ушла. Она приходила часто, к матери, то поговорить, то принести или унести что‑нибудь, и всегда уходила быстро, не задерживалась, точно избегала лишних встреч с чужаком. А Джейк вспоминал её лицо, вспоминал всех тех гриффитов в день обыска. Ведь её же не было среди них! Это он помнил точно. Зрительная память, а особенно память на лица, у него всегда была отличной. И не мог бы он тогда её не заметить среди кучки почти одних стариков и старух.

Только после обеда, когда дочь А‑латы унесла грязную посуду, а Джейк проводил девушку взглядом до самого порога, А‑лата произнесла с улыбкой:

– Выздоравливаешь! Сам, без моей помощи. А я уже для тебя крестоцвет приготовила. Выводить тебя из твоего сна… А ты сам! Молодец!

Джейк круто повернулся к ней всем телом, глянул, нахмурив брови, так, будто не мог ни слова понять на этой странной разновидности гриффитского. Но он понял и смутился. Да, он и вправду пялился на девушку, как последний дурак.

– ещё вчера ты её совсем не замечал! – и А‑лата рассмеялась. – Она красивая, правда? – продолжила с гордостью в голосе и во взгляде, – Даже для нас, для гриффитов, – при этом слове А‑лата иронично усмехнулась, и Джейк понял, о чём она подумала: гриффиты не любили, когда их так называли, они к тому же с трудом выговаривали это слово, сочетание двух согласных «ф» им не давалось. Они чаще называли себя своим привычным им именем: «ларимны» – «дети леса».

Джейк вспоминал все эти подробности, связанные с жизнью гриффитов, удивлялся тому, откуда он всё это может знать, а А‑лата между тем продолжала:

– Оно и понятно, почему ей пришлось вернуться сюда, домой. В городе сейчас совсем порядка нет. А до нас вообще никому дела нет, и не пожалуешься.

– В городе? – эхом отозвался Джейк, взглянув на А‑лату. Ведь он хотел попасть в город. Сильно хотел. При упоминании о городе аж в груди тоскливо защемило. Но что его туда тянуло? Для чего он спешил в город? Для чего? Этого он не помнил.

– Да! Там много таких, как ты. Много! А вы, люди, – странные существа, вы, словно живёте для того лишь, чтоб причинять неприятности себе и другим.

Джейк молча проглотил этот упрёк, подумал с тоской и иронией: «Вот так тебе, человек! Ещё одна оплеуха, чтоб не попадал, куда не следует. А то родился человеком, среди людей, а сам теперь нас от дел отрываешь своими проблемами, своими болячками. Всё! Уходить отсюда пора! Спасибо! Спасибо за заботу и гостеприимство, но хорошего, как известно, понемногу…»

Он бы себя ещё долго раздражал подобными мыслями, но его отвлекла гостья. Аирка! Это была она. Взглянув на А‑лату так, словно спрашивая разрешение, она бесшумно прошла через всю комнату, остановилась у стола. Джейк всё это время не сводил с гостьи взгляда, понял сразу: пришла по делу, сейчас спросит о чём‑то.

– Тот человек, с тобой… – вся её решимость и твёрдость во взгляде, прямом, направленном прямо в глаза, сразу куда‑то делись, стоило женщине рот раскрыть. – Парень второй… – Аирка замолчала, так и не сумев задать вопроса, волновавшего её всё это время с того момента, как чужаки эти посетили их посёлок.

А Джейк смотрел на женщину, видел, как дрожат её губы, как покрылось лёгким румянцем лицо, как растерянно моргнули огромные глаза с немым, но читающимся криком‑вопросом: «Что с ним? Что с ним сделали?»

Опять этот Алмаар. Даже здесь ему повезло. Хоть один человек (прошу прощения, гриффит) вспоминает его добрым словом и с неподдельным участием. Хоть кому‑то напоследок он сделал приятное, раз уж его до сих пор забыть не могут.

А Аирка молчала, не решалась заговорить снова. И чужак этот бесчувственный пялился на неё и даже не моргал. Неужели так и не понял, что от него нужно?! И почему они, люди, все такие бестолковые?

Она чувствовала, что ещё немного – и расплачется, но лишь выдохнула вместе с воздухом из груди:

– Янис… Что с ним теперь? Что с ним сделали? Где он сейчас? Вы знаете? Вы должны знать…

Она и сама не заметила, как перешла на «вы»; общаясь с людьми в прошлом, она по опыту знала, что у чужаков это знак уважения при обращении к тем, кого о чём‑то просишь.

И тут уж всё недовольство за упрёки, всё раздражение на происходящее выплеснулись наружу. Джейк заговорил на Едином, нимало не заботясь, поймут его или нет, ему просто хотелось высказаться, излить накопившийся гнев за ненормальное, по его мнению, отношение к себе: