Возвращение домой

Натолкнувшись на взгляд Джейка, она невольно опешила, отшатнулась, сделала шаг в сторону соседнего дома, но тут Джейк воскликнул хриплым, беззвучным голосом, попытался остановить:

– Стойте! Подождите же…

Она не могла его услышать, он сам‑то себя едва расслышал, но она остановилась, повернулась к нему медленно, всем корпусом, и только в этот момент Джейк увидел, что гриффитка прижимает к груди охапку каких‑то свежих листьев.

– Что вы хотите?

Этот резкий вопрос, выдвинутый вызывающе подбородок и поджатые губы, недобро сверкнувшие тёмные глаза из‑под спадающих на лоб прядей завивающихся кольцами волос, и даже эта поза – чуть вперёд, с напряжёнными плечами и шеей – всё в ней разом отбило у Джейка желание познакомиться поближе. Он даже забыл то, о чём так сильно хотел её спросить, он вообще забыл обо всём, и подумал с невольным сожалением: «Ошибся!.. Не она… Не она это…»

И стоял, тупо глядя в это красивое, но замкнутое и недовольное лицо, смотрел, не моргая, но так и не смог ничего сказать.

– Вам нельзя ни с кем общаться, – заговорила тогда гриффитка. – Вы не прошли обряд очищения… А это нарушение наших законов… Вы знаете об этом? Вы – человек? Вы не можете знать наших порядков, наших правил, по которым мы жили и живём… И дальше будем жить! Вы пришли и ушли, а мы остаёмся, и хотя бы сейчас вы должны делать то, что говорим мы! Полное подчинение, ясно вам!

И она отвернулась, отвернулась и пошла. А Джейк остался стоять, глядя на эту гордую прямую спину, на высокий затылок, кажущийся ещё выше от собранных на голове волос. Глядел и думал с немым ужасом: «Куда я попал?.. Куда же я попал, Господи?!..»

* * *

Наверное, эта встреча так сильно повлияла на него. На него самого и на всю жизнь, которой он жил до этого.

Это была как отрезвляющая, срывающая ощущение тихой радости и благодушия пощёчина. Пощёчина в ответ на доброе слово, или удар по протянутой ладони, ожидающей милости с терпеливым покорством.

Он замкнулся.

Отгородился от всего мира, от мира, радиально отличающегося от прежних наивных представлений.

Он жил, ничего перед собой не видя и никого не слыша, полностью погрузившись в своеобразный вакуум, окутавший его невидимой, но плотной оболочкой. Ни с кем не говорил и сам не отвечал на заданные вопросы; не чувствовал потребности в том, чтобы познакомиться со всеми и со всем, что его окружало. А‑лата каждое утро выводила его на улицу «посмотреть на солнышко», оставляла у порога, давая этим понять: иди, куда хочешь, ты волен видеть и знать всё, что тебе хочется увидеть и узнать самому. Но Джейк медленно, так же, как всегда, глядя прямо перед собой ничего не выражающим пустым взглядом, опускался здесь же на ступеньку крыльца и смотрел куда‑то в одну сторону, не моргая. Его взгляд одинаково, с одним и тем же выражением, устремлялся и на соседний дом, и на стену леса, отвесно поднимающуюся сразу же за домами; и на дорогу вдоль улицы, по которой иногда лёгкими туманными тенями скользили редкие жители; и на песок себе под ноги, на котором весело играли в салочки солнечные зайчики, он смотрел теми же пустыми глазами…

Он мог сидеть так часами, неподвижный, как статуя, сидеть до тех пор, пока А‑лата не приходила за ним и, придерживая под руку, не уводила в дом завтракать, обедать, ужинать или спать. Всё едино – он ни в чём не испытывал потребности. Дадут чашку с едой в руки – ест, забудут дать или отвлекутся – он безмолвно мог просидеть на лавке возле заставленного тарелками стола, но не взять ни кусочка.

Одним и тем же взглядом он смотрел в распахнутые двери, в открытое окно, на руки работающей А‑латы и в собственную тарелку, а перед сном – в потолок. Вряд ли он думал о чём‑то в эти дни, и даже если думал, по его лицу это невозможно было заметить.

Все прожитые дни слились для него в один, бесконечно долгий, не имеющий ни утра, ни дня, ни ночи, это продолжался тот день, когда он ещё осознавал себя живым человеком, живым разумным существом, – вечерние часы, когда солнце уже скрыто за лесом, – это был тот день, день расстрела…

Иногда лишь, когда солнечный диск полностью уплывал вглубь леса, он поднимал глаза и долго смотрел вслед солнцу со странной улыбкой; так мог улыбаться выбившийся из сил пловец при виде призрачной полоски далёкого берега.

Эта апатичность первое время не смущала А‑лату, встревожилась она лишь тогда, когда во время самого сильного обострения, когда очищалась печень после тяжелейшего повреждения, он никак не отреагировал на эти нечеловеческие боли.

И А‑лата поняла, что это удобное для неё лично и для всего лечебного процесса отчуждение как‑то слишком затянулось. Раньше, в первые дни, ей приходилось поить чужака сильными успокоительными и снотворным, а сейчас, когда надобность в этом почти отпала, её пациент, наоборот, лишился жажды жизни. А поначалу всё встать пытался, торопился жить, а тут…

И А‑лата испугалась, испугалась не на шутку того, что переборщила с травами, превысила допустимую норму, ведь перед ней человек, а не гриффит, любой знает, что люди слабы и менее выносливы. Неужели же она забыла об этом?! А результат – вот он! Слабое подобие человеческого существа!..

Но всё разрешилось неожиданно и само собой.

Джейк как обычно сидел на крыльце дома, когда опять та девушка, проходя мимо, случайно задела его плечо рукой. Она‑то не обратила на это никакого внимания, тип этот сидел здесь каждый день и весь день, прямой и неподвижный, словно выточенный из куржута, но на этот раз он отреагировал странно. Подняв на неё синие, поразительные для гриффитов глаза, спросил так, будто сейчас увидел:

– Вы?!

И она не смогла не рассмеяться в ответ, хоть и отметила про себя с некоторым удивлением, что с осмысленным взглядом и живым лицом чужак этот странный намного симпатичнее.

А она так привыкла уже к нему, как привыкают к старому и ненужному хламу, злятся на него, когда он попадается на глаза, но сами же понимают, что, если от него избавиться, дом опустеет.

Вот и она сейчас смотрела на него и думала: чужой, чужой он нам, хоть и семнадцатый день уже здесь; тихое и незаметное существо. Они, люди, все такими делаются, когда из своего привычного мира попадают туда, где не действуют их законы, где они сами вынуждены подчиняться, а не подчинять, не диктовать всем свои условия и порядки.

Как же жалок он сейчас в своей беспомощности! А ведь он из тех, кто пришёл к нам с оружием, и про него тоже пела мать. Как хорошо, что не было меня здесь, в посёлке, в тот день… Эти люди…

А так хотелось отдохнуть от них хотя бы здесь. Нет же, от них не избавиться, не спрятаться, как ни старайся. Без толку! Как хорошо, что этот пока так слаб после ранения… слабый и тихий… А то бы давно уже устроил здесь всё по своему усмотрению…

Она отвернулась, переступила порог.

А Джейк смотрел через плечо на закрытую дверь, на дверь, за которой скрылась эта прекрасная незнакомка с ледяными глазами. Смотрел и чувствовал, что на сердце приятно теплеет, а на губах появляется улыбка, улыбка тихой скрытой радости. Он обрадовался ей ещё больше, когда уловил лёгкий аромат незнакомой ему травы. И ему вдруг показалось, что так должны пахнуть волосы этой девушки: тонким, терпким, ненавязчивым и очень нежным запахом. Да, именно так должны пахнуть её волосы.

Всё с той же улыбкой и странной мечтательностью в глазах, он глянул вверх, по‑над крышами домов, на кромку леса и неба, и в этот миг словно окунулся в мир красок, звуков, других запахов.

Будто пелена спала!

Непрерывный шум листвы, птичьи крики, чьё‑то пение на гриффитском языке, поскрипывание полуоторванной двери у соседнего сарайчика – всё издавало звуки. Как приятно было слышать их!

А запахи! Какие запахи!!!

Запахи нагретой на солнце зелени и мелкого речного песка перед нижней ступенькой крыльца. Запах преющей земли, приносимый со стороны леса, резковатый и душный с непривычки, но и он не заглушал другие запахи, он сливался с ними в единый букет.