Возвращение домой

„Эх, Янис!.. Янис, Янис… И что они тебе сказали? Что так легко заставило тебя изменить своим привычкам? Кинуться с таким криком, с такими словами? Поверить им?! Или ты уже рассказал им что‑то сам, навёл на мысль? Раз этот капитан так упорно отказывается мне верить. Он и раньше‑то сомневался, но не заявлял вот так, открыто, не имея возможности опровергнуть мои слова. А сейчас же…

Он ждёт, смотрит так, словно в душу заглянуть пытается. Он не отступится, если я буду и дальше молчать, а на новую ложь у меня нет уже ни сил, ни времени, а у капитана – терпения. Что же делать? Оставить всё как есть, пусть бьёт? Не всё ли равно теперь?

Пусть бьёт, пусть кричит – я выдержу, а расстрела они не допустят, ведь мы же военнопленные. Пусть! А потом посмотрим.

Если переживу эту ночь, я расскажу им всё, всё, что они захотят узнать. Какая теперь разница? Главное, что Кордуэлл и Моретти к этому времени будут на нашей земле. А капитан, он бы понял, да и всё равно ему теперь, мёртвому. Он и так сделал для нас всё, что мог, отвлёк их своей смертью от нас, дал нам целый день на спасение, а всё остальное – наша беспечность и безрассудство Яниса… И моя слабость! Моя, как главного, как ответственного за них всех по приказу капитана… И я не справился… Не смог…

Поэтому, Янис, ты прав, прав как никогда, я твоей ненависти и презрения достоин. И единственное, что может оправдать меня в моих же глазах и в глазах Алмаара, – это смерть, моя смерть, расстрел то есть. Так что пусть, пусть приказывают!“

Джейк думал о своём, силой воли и с помощью выучки заставляя себя не воспринимать слова капитана. А тот всё это время ещё говорил что‑то и говорил, не глядя в сторону пленного. И все его слова проходили мимо сознания, даже в памяти не задерживаясь. И Ламберт почувствовал это, понял, что ничего его слова не значат, и заорал часовому:

– Увести! Увести, к чёртовой матери!!!

Джейк не сопротивлялся, даже обрадовался этой короткой передышке, возможности отдалить приближающийся финал…

– Вы знаете, я уже так устал от всего этого, – признался Ли, как только они остались одни. Откинулся назад, положив локоть расслабленной правой руки на подоконник. – Одно и то же весь день! Без отдыха. Вы сами не устали?

При этом вопросе Ламберт, меривший комнату шагами, остановился вдруг и свирепо глянул на лейтенанта, в этом взгляде читался ответ, ясный без слов. А Ли хохотнул себе под нос, а потом продолжил с откровенной до жути рассудительностью типичного штабного офицера:

– У нас всего два человека, из которых нам нужно выбрать одного для допроса. Мы наверняка знаем, что оба они в курсе дела, каждый из них может дать нам нужную информацию. Так вот, мы берём любого – любого, капитан! – и делаем ему укольчик. Он ничего не поймёт в сознательной жизни, а потом ему уже будет всё едино… Мне важен отчёт о проделанной работе, я уже даже набросал тут кое‑что, пока вы там… беседовали, – усмехнулся с иронией над своими же словами, но лицо Ламберта оставалось безучастным, словно камень, он и на эту ироничность внимания не обратил, он будто с трудом пытался вникнуть в суть сказанных лейтенантом слов. И Ли продолжил: – Это вполне безболезненная процедура, подумаешь, на одного психа в лечебнице станет больше. Всё равно ведь ниобианин, их и так много… – улыбнулся проникновенно. – Как вы думаете насчёт того, первого? Он здорово орал про наш строй, видимо, хорошо историю учил в своё время, отличником был, не дурак, должен быть… Должен побольше знать, чем этот наш рассказчик… Он и так нас утомил… Я, сколько ни слушал его, как ни старался, даже специально пытался хоть что‑то запомнить, – усмехнулся. – Ноль! Ничего дельного! Вокруг одного и того же! Уснуть можно. А вы представляете, если после „Триаксида“ он вообще с катушек сойдёт?! Страшное дело!

– Он, может быть, и трепло, но трепло от большого ума, а этот ваш умник, лейтенант, в отличие от него, – раскрытая книга: бери и читай! – Ламберт отозвался неохотно, заговорил, обдумывая каждое слово. – Попался на такую уловку. Разве это не глупо? Такому бы я вряд ли доверил что‑то важное, а уж тем более командовать остальными… Он с собой‑то справиться не в силах…

– Хм! – хмыкнул, раздумывая, лейтенант, уставился на разжатые пальцы руки, лежавшей на столе, помолчал немного, а потом продолжил, взглянув исподлобья на Ламберта: – Так вы согласны, что тянуть время глупо? В остальном же…

– К чёрту остальное, лейтенант! – оборвал его Ламберт.

– Тогда вам попросту жалко этих мальчишек! – заключил Ли довольно дерзко. И сам понял, что не далёк от истины: капитан разразился потоком ругательств, нет, скорее, праведным гневом:

– Я?! Жалеть?! Жалеть ниобиан?! Как вы могли даже подумать о таком?! Вы оскорбляете меня такими мыслями! Меня, офицера сионийской армии!.. О какой жалости может вообще идти речь на войне?! Вы сами‑то хоть понимаете это, вы, штабной писака?! Вам хоть раз доводилось стрелять в человека? А видеть убитого вашими же руками?

– А вот это к делу не относится! – оборвал его Ли. – Все мы воюем так, как умеем… – Ламберт почему‑то даже не возразил, опять заходил, полез за сигаретами, вспомнив о недовольстве Ли на этот счёт, опустил руку. Опять идти курить на улицу не хотелось.

– Ладно, пусть ведут этого; допросим, подлечим и в лечебницу, – Ли, помолчав в ожидании, когда Ламберт первым проявит инициативу, был вынужден отдать приказ сам.

– Нет! – Капитан взмахом руки остановил часового. – Верните того назад! – сказал он, намеренно не глядя в сторону Ли, чувствуя его недовольный взгляд спиной.

– Нет уж! Я хочу, чтобы мы допросили того, с переломом! – Ли, до этого довольно равнодушный, показал вдруг в своем голосе такую твёрдость, какой Ламберт от него совсем не ожидал, и она заставляла с ней считаться. – Он лучше подходит для допроса, я знаю…

– Вы сами сказали, „любого“! Так вот, я хочу видеть Барклифа. Я от него – именно от него! – хочу услышать всю правду. Все ответы на вопросы… На каждый мой вопрос!..

– Здесь уже не необходимость, капитан, как я вижу, а одно только упрямство, и мстительность. Офицер должен быть беспристрастным! Я, конечно, понимаю ваши чувства… Этот обман, наглый, циничный, но… извините… Для нас главное – цель! У нас одна только ампула, и мы не можем тратить попусту…

– Я хочу видеть его! – с нажимом на каждом слове повторил Ламберт, глядя на Ли сверху и щуря тёмные опасные глаза.

– А я не хочу! Я и так весь день его только и слушал, хватит! – воскликнул Ли, оттолкнув от себя папку, будто в ней была какая‑то вина.

И они оба – Ли и Ламберт – долго, ни слова не говоря, смотрели в глаза друг другу, и было ясно: никто из них уступать не собирается.

– Я понимаю, капитан, вы верите своему чутью, своему опыту, а я же – своему! – Ли всё‑таки не выдержал, в его голосе появились просительные оправдывающиеся нотки. – Кто‑то же из нас должен уступить, и чем быстрее, тем лучше для нас самих. Мы и так потеряли целый день, а результат – ноль!

Ламберт опять промолчал, ни слова не сказал, но челюсти стискивал так, что Ли мог бы поклясться, что слышит скрежет зубов.

– Хорошо! Мы сделаем по‑другому! – Выход пришёл неожиданно, сам собой. Простой до безумия. И главное – справедливый, без обид. Порывшись в карманах, Ли извлёк на свет монетку, привезённую сюда ещё с Сионы и так и оставшуюся по забывчивости, а потом превратившуюся в напоминание о доме, о холодной маленькой, но родной Сионе. – „Орёл“ и „решка“! Играли когда‑нибудь? – Ли подкинул монетку на ладони; серебристый кругляшок блеснул ослепительной каплей, привлёк к себе внимание. Ламберт проследил его полёт, а потом перевёл глаза на Ли. Тот улыбался, чуть щуря левый глаз, как будто спрашивал: „Ну?“ И в его улыбке, в этом прищуре было что‑то мальчишеское, простое, словно не человеческая жизнь предлагалась вместо ставки, а выбор решался при помощи какой‑то мелочи, на которую здесь, на Гриффите, даже пачки сигарет не купить. Такие деньги лишь на Сионе в ходу, только там они чеканятся. У Ниобы уже не тот уровень жизни, чтобы привязывать свою экономику к металлическим деньгам.