Повесть о детстве

— Да,— согласился Пейся и спрятал книгу за пояс.

— Что это за книга? — поинтересовался Сёма.

— Так просто.

Они опять помолчали. Сёма поправил на плечах шинель и, подняв полы, как это обычно делают военные, поднимаясь по ступенькам, пошёл к дому.

— Ты куда? — спросил Пейся, догоняя его.

— По делу! А ты?

— Тоже по делу.

Через пять.минут они встретились в одной комнате.

— Ты почему мне сразу не сказал? — прошептал Сёма.

— Я забыл.

— Говори, что за книга?

— Тише! Это я записываю всякие истории.

— Ты? — засмеялся Сёма.— Интересно! — И, подумав, строго добавил: — Смотри, чтоб про меня пи слова не было. Понял?

— Понял! — повторил Пейся и прижал книгу к себе.

Ровно в семь часов в комнату вошёл Полянка.

— Как раз бьют склянки,— строго сказал он и сел за стол.— Антон здесь? — спросил он тоном старого знакомого.

— Здесь,— ответил Антон, подмигивая Сёме.

— Пейся здесь? Сёма здесь? — продолжал спрашивать матрос, делая какие-то отметки в тетради и очень странно держа карандаш — в кулаке.— Ну вот,— заговорил он, отодвигая тетрадь,— сейчас войдёт представитель партии.

Действительно, пришёл Трофим и сел на стул близ окна.

— Начнём,— торжественно заявил Полянка, расстегнул всем напоказ свою рубашку и, строго глядя на собравшихся, быстро задвигал желваками.— Сейчас военный комиссар товарищ Березняк скажет доклад о мировой революции, международном положении и нашем районе... Шлюпочка,— вдруг прикрикнул он на Пейсю,— семечки на пол не плюй!

Трофим, улыбаясь, взглянул па матроса и иачал свой доклад. Говорил оп очень мало, и Сёма запомнил что-то о свободе, о том, что рабочий, взяв, ничего не отдаст обратно, что бои ещё будут, и, может быть, «нам с вами,— сказал комиссар,— придётся стать в ружьё. Но мы раньше ненавидели ружьё, потому что дуло смотрело нам в лоб, теперь мы знаем, куда стрелять». И говорил он ещё что-то хорошее о Сёме, что не испугался парень махновца, и советовал всем быть смелыми, держать глаза открытыми, уметь громить противника, как делают это отцы и братья. Сёме показалось, что Трофим смотрит на пего, и он опустил глаза.

После доклада комиссар сел, лицо у пего было простое, спокойное, и Сёма почувствовал к Трофиму что-то родственное; хотелось подойти и сказать ему что-нибудь обыкновенное — «здравствуйте» или «который час?». Но встал Полянка и громко объявил:

— А теперь будем принимать в отряд молодёжи... Иди сюда.— Он махнул рукой Сёме и опустился па стул.— Фамилия?

Сёма пожал плечами — что за вопросы, оп же сам хорошо знает,— но, соблюдая порядок, ответил:

— Гольдин.

— Товарищ Гольдин,— важно сказал матрос,— кто вы есть? Вы есть сып бесправия и курьер военного комиссара. В то время как ваш отец проливает кровь, может быть, вы хотите держаться около Интернационала. Это можно,— снисходительно согласился Полянка, как будто он сам и есть весь Интернационал.— А в бога вы верите? — обратился он к Сёме.

— Не знаю,— признался Сёма.

— Этот момент следует выяснить,— продолжил свою речь Полянка, выставляя из-за стола большие ноги в лакированных ботинках.— Теперь вы говорите партии — телом и душой до последнего вздоха!

— До последнего вздоха! — повторил Сёма, беззвучно шевеля губами.

— И если что — жизни не пожалею!

— И если что — жизни не пожалею! — повторил Сёма, чувствуя знакомую тесноту в груди и приближение слёз.

— Как тот коммунист, которого пытали! — закричал Полянка п стукнул кулаком по столу.— Шестьдесят прикладов на его плечи легли — ни слова не сказал! Горячие шомпола его совесть спрашивали — пи слова не сказал!

— Ни слова пе сказал,— повторил Сёма, стирая рукавом навернувшиеся слёзы.

— Стало быть, примем товарища Гольдина,— загремел матрос уже девятипушечным басом.— И пусть будет Сёма на манер отца своего!.. Получай, товарищ Сёма, бумагу: билетов ещё из уезда не прислали. Это тебе пока будет дубликат. Держи и храни его, воин революции!

Сёма сел на своё место и, положив на стол бумагу с загадочным названием «дубликат», принялся читать. Буквы прыгали перед глазами, и он ничего не видел... Он пытался разобрать, что говорит стоящий подле матроса Пейся, но он ничего не слышал. Сёма разглаживал выданную бумагу, смотрел на Трофима, и страшно захотелось ему, чтоб сейчас же вот вдруг начался пожар или налетели бандиты, и он бы бросился в бой и умер, и все бы потом жалели его и рассказывали отцу, какой он был.

ОТЕЦ

Сёма хотел видеть отца. Желание это теперь вспыхнуло в нём с такой необычайной силой, что он не знал, куда деть себя. Он ходил с дубликатом в кармане шинели, и ему некому было показать бумагу. Нередко вечером он оставался дома, лежал подолгу молча в постели и думал об отце. Тоска была такая тяжёлая и непривычно большая, что казалось, она перешла к нему от какого-то взрослого человека. Порой он чувствовал даже обиду на отца, который, может быть, не помнит и не любит его. И потому, что Сёма часто и тревожно думал об отце, ожидание казалось бесконечно долгим и утомительпым.

Но Трофим всё же пе обманул его. Однажды, это было в пятницу вечером, когда бабушка молилась над двумя горящими свечами, осторожно постучали сначала в окно, потом в дверь.

— Открыто! — крикнул Сёма, не вставая с постели.

В комнату вошёл незнакомый человек в кожаной куртке с седой головой и большими серыми глазами. Гость улыбнулся и неловко поправил маузер. Несколько секунд бабушка стояла молча, шепча что-то в растерянности, потом вскрикнула, схватилась рукой за голову и подбежала к нему. Плача и крича что-то непопятное, причитая и всхлипывая, она целовала его в щёки, в глаза, в губы, гладила по волосам и тяжело вздыхала. Человек с маузером тоже плакал. Бабушка опустилась подле него на колени и, гладя его худые ноги, заговорила, с трудом переводя дыхание:

— Ты приехал... Я не надеялась дожить до этого дня. Теперь я могу умереть. Единственный мой... Счастье моё... Ты совсем белый,— с тоской произнесла бабушка,— ±[и одного чёрного волоса! Где твоя молодость, сын? Где ты потерял её? — застонала она. Но вдруг, вспомнив что-то, бабушка вскочила и закричала: — Сёма, ты здесь? (Побледневший и испуганный, он стоял рядом.) О чём ты думаешь? Почему ты не двигаешься? Это ж твой папа! Твой папа!

Сёма бросился на шею отцу, длинный и нескладный, уселся на его коленях, пргокался к пахнущему кожей плечу и заплакал громко, как маленький, не стыдясь своих слёз.

— Сын! — прошептал отец, прикасаясь к его лицу обеими руками и пристально глядя ему в глаза.— Сын дорогой! Целый час ходил я тут у окна и боялся зайти. Я видел тебя в тифу, и мне казалось, что я уж не застану тебя... И мне было очень страшно,— совсем тихо произнёс отец и опустил голову,— я очень боялся потерять тебя. Мамы нет, Сёма! И я не сумел тебе быть хорошим отцом. Но там, на деревянной койке, ночью я сидел с открытыми глазами и думал о тебе, сколько тебе лет и как ты ходишь и какие у тебя руки... Мне очень хотелось, чтобы ты был похож на мать.— Отец глубоко вздохнул и опять посмотрел ка Сёму: — А ты, оказывается, вот какой!..

Он встал и, поправив маузер, прошёлся по комнате:

— Ну, мама, где же почтенный папаша? — Он улыбнулся и подмигиул бабушке: — Его дела! Наверно, придумал что-нибудь?.. Что ты молчишь? — встревожился он.— Что-нибудь случилось, говори!

Седая голова бабушки упала на плечо сына:

— Не спрашивай, Яков. Они довели его. Он не в себе. Ты ничего не знаешь, Яша, они били его. И теперь он лежит, и ему уже всё равно. Они его сделали мёртвым!

Отец молча зашагал по комнате.

— Где он? — спросил он строго.— Я должен видеть.

Бабушка открыла дверь в спальню. Яков вбежал и упал на

колени у постели деда. Постояв так молча, он протянул руку, осторожно поправил одеяло и тихо сказал:

— Отец! Отец!

Дедушка открыл глаза, удивляясь, взглянул на сына, неуверенно протянул руку к его лицу, потом, отодвинувшись к стенке кровати, вновь посмотрел на него и закричал, пугаясь своего голоса и не веря себе: