Повесть о детстве

— Ты не боишься бегать по улице?

— Нет,— отвечал Сома, с удивлением глядя на купца,— теперь не боюсь.

— Почему?

— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили ·— буду долго жить.

— А ты хочешь долго жить?

— Хочу.

— А я не хочу. Я уже утомлён жизнью.

— Вам неинтересно, что будет завтра?

— Мне неинтересно. Я знаю.

— Я тоже знаю.

— Ты? — засмеялся Гозман.— Что же ты, например, знаешь?

— Приедет мой папа.

— Вот как!..— Гозман строго взглянул на Сёму и, круто повернув, зашёл в дом, на ходу подёргивая плечами.— Подумаешь,— с какой-то непонятной злобой ворчал он,— приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!

— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.

— Я ничего не сказал!—закричал Гозман.—Убирайся вон!..

Сын смущённо подошёл к двери.

— Постой! — остановил его Гозман.— Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить... Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!

— Дразнят,— прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.

>— А как же они тебя дразнят?

—· Стыдно сказать.

— Отцу — ничего ие стыдно. Говори!

— Горчица. Лемех. Лапша варёная.

— Лапша варёная,— с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына,— Что ты думаешь? Таки подходит! А?

— Подходит,— согласился Мотл, не поднимая глаз.

— Тебя мальчишки бьют?

— Бьют.

— А ты даёшь сдачи?

— Нет.

— Почему нет? — закричал Гозман.— Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?

— Я убегаю.

— Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман.— Почему? Я тебя спрашиваю...— он остановился, подыскивая нужное злое слово,— я тебя спрашиваю, лапша варёная!

— Я не знал, что вы хотите,— заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца.— Можно сделать синяк, разве это трудно?

— Иди,— брезгливо сказал отец, подходя к буфету,— и пришли мать.

Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в гранёную стопку наливки, выпил и успокоился. Жены ещё не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена ещё надеялась вернуть располо-

жеиие мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались...

Жена вошла и остановилась на пороге, скрестив на груди, руки:

— Он пе может разговаривать с ребёнком, чтоб не было слёз? Или он должен всю свою злость выплеснуть на мальчика?

Гозман молчал.

— Он не понимает,— продолжала жена,— что у мальчика гланды! Оп не понимает, что у мальчика всегда заложен нос! Если он изверг, так должен страдать ребепок?

— Довольно! — Гозман нахмурился.— Я это уже раз слышал. Она знает, что мы уезжаем? Нужно собираться. И что останется — составить опись и закрыть на ключ. И не устраивать шума. Она понимает, что я говорю? И пусть Уляша пригласит сюда Магазаника.

Гозман присел к письменному столу и принялся разбирать бумаги. Липовые векселя... Контракт с тюрьмой. Заказ на яловочные. «Милостивому государю от общества призрения престарелых...» Всё это чепуха, дым, трава. Он захлопнул ящик и, подойдя к стене, поднял коврик и вынул из ниши маленький тяжёлый сундучок. «Это имеет вес!» — с удовольствием подумал он, но в дверь постучали, и Гозман, поспешно поставив на место домашний сейф, пошёл гостю навстречу.

Опи беседовали при закрытых дверях. Магазаиик не одобрял поступка купца, он удивлялся его легкомыслию:

— Зачем в Варшаву? Что вы забыли в Польше? Вся эта завируха — на три недели максимум. Разве вы сами не видите?

— Тем более,— улыбаясь, сказал Гозман,— если на три недели. Так почему мне не переждать в другом месте? Что, меня долги опутали? Или, не дай бог, дети меня обсели?

— Как хотите...— Магазаиик пожал плечами.— Но я вам скажу: какое сегодня число? Три? Запомните! Россия не может жить без царя. Это я вам сказал.

— А большевики? Вы знаете, с чем это кушают?

— Не знаю и не хочу знать об этих экспроприаторах,— разозлился Магазаиик,— не знаю и не хочу знать!

— А я хочу спать спокойно,— задумчиво сказал Гозман.— Думаете, я не понимаю, что всё это дело временное? Понимаю. Но мы же говорим не вообще, а о сегодня. Что же мы имеем?—-Он начал закладывать пальцы на руке: — Русской валюты пе существует — это раз, русского порядка не существует — это два, русского рынка не существует — это три. Что же есть, вы меня спросите? Есть русский солдат — единственное, с чем мож-

во считаться. И этому солдату война в голову не лезет, и он суёт свой штык чёрт знает куда!

Магазаник внимательно посмотрел на Гозмана и тихо сказал:

— Не в моей привычке мешать человеку, если он что-нибудь решил. Через три недели — я знаю? — через месяц вы приедете и скажете, кто прав... Но коль скоро,— добавил купец с важностью по-русски,— вы едете, пусть будет в добрый час!

Вечером, накануне отъезда, Гозман вызвал к себе конторщика Менделя. Мендель пришёл сумрачный и печальный: он не представлял себе жизни без хозяина, п решение купца напугало его.

— Ну, что вы такой скучный, Мендель? — спросил Гозман улыбаясь.— Не навеки! Не навеки!

Мендель молчал.

— Сколько лет вы у меня служите?

— Девять лет и четыре с половиной месяца.

— И четыре с половиной месяца...— повторил рассеянно Гозман.— Я знаю, вы верный мне человек. Всё, что я оставляю, должно быть цело. Вы понимаете?

Мендель кивнул головой.

— Я оставлю вам ключ от дома и ключи от складов. Я знаю, с кем имею дело. Я оставлю вам доверенность на реализацию товарных остатков по фабрике.

— При хорошем случае,— сказал Мендель.

— Да. И всё должно оставаться на месте,— продолжал Гозман.— Жалованье вам идёт. Если что-нибудь срочное, вы даёте мне знать через торговый дом Квятковских, Лодзь. Ну вот и всё,— засмеялся Гозман, кладя руки на плечи Мепделя.— Вы меня знаете?

— Знаю,— тихо сказал Мендель, смущаясь взгляда хозяина.

— Я сумею отблагодарить.

— Знаю,— повторил Мендель.

— И я не из тех,— строго сказал Гозман, подходя к столу н усаживаясь в кресло,— я не из тех, что забывают дорогу обратно!

Мендель поклонился, протянул несжимающуюся руку, и казалось, что его пальцы вытянулись перед хозяином...

Всю ночь в доме горел свет. Гозман задумчиво бродил из комнаты в комнату, постоял возле тучного буфета с пухлыми резными амурами, вышел во двор, склонился у собачьей будки,

вернулся обратно и, тяжело дыша, поднялся по лестнице в зал. Сколько лет копилось всё это? Он смотрел с любопытством на картины в толстых золочёных рамах, на блестящие банкетки пепельного цвета, на высокие тумбочки с прозрачно-розовыми, нежными вазонами. Он смотрел на всё это, как будто видел в первый раз. Мягкие ковры бежали под его ногами, он шёл из комнаты в комнату, и шаги его были бесшумны.

Да, всё это вносилось годами. И кто помогал? Никто! Он всегда был один! Скапдалы из-за подошвы, драка за клиентуру, просрочеипые векселя, угрозы и шантаж, унижение и хитрость, взятки властям, риск, ожидание — и вот теперь... покой. Но покоя нет. Где сын, который возьмёт дело из рук в руки? Нет сына. И эти дурацкие прозвища, и эта вечная робость... «Это у него от матери! — с тоской подумал Гозман.— И никакого покоя нет. А если зто протянется не месяц, а год? Надо рассуждать спокойно... Интересно, что они сделают, если ворвутся сюда? Разгромят всё. В щепки! Только бы не били зеркала!» —встревожился он и подошёл к трюмо: на него смотрел человек, коренастый, широкоплечий, с растрёпанными бровями и злым, насторожённым взглядом.

«Нет, всё ничего,— вздохнул Гозман и улыбнулся.— Интересно, как бы зто выглядело?» Он погасил свет, взял в руки нож, влез на стол и быстрым ударом срезал хрустальную люстру. Он осторожно зажал её обеими руками, согнулся, положил на стол и спрыгнул на пол. Уже светало. Сипий рассвет падал в окна, и было видно, что на потолке болтается из стороны в сторону старый, уже испачканный шнур. Гозман долго стоял, подняв к потолку глаза. Вот как бы зто выглядело! И люстру бы разбили или начали б на ней сушить бельё...