Повесть о детстве

«Я господь бог ваш,— читал Сёма,— вывел вас из земли Египетской, сокрушил шесты ярма вашего и повёл вас с поднятой головой. Если презрите уставы мои и законы мои отвергнет душа ваша, то я с вами поступлю так: пошлю на вас ужас, чахотку и горячку, томящие глаза и мучающие души, и будете сеять напрасно семена ваши, и съедят их враги ваши. II будете поражены перед врагами, и будут властвовать над вами неприятели, и побежите вы, хотя никто не гонится за вами».

Сёма переводил дыхание, вытирал выступавший на лбу холодный пот и читал дальше:

«И сломлю гордыню вашего могущества и сделаю небо ваше,

как железо, и землю вашу, как медь... И вселю робость в оставшихся из вас, и погонит их шелест свеянного листа!..»

Сёма никогда но предавался размышлениям — есть бог или нет. Может быть, ость и, может быть, нет. Когда Сёме было плохо, он вспоминал о боге и даже шептал тихонько перед сном молитву: «111 ма исроэл аденой, элоейну, аденой эход» '. Всё-таки, если сказать откровенно, к кому Сёма может толкнуться со своими долами? К губернатору? Нет. К исправнику? Нет. К царю? Конечно п конечно, пет.

Остаётся один бог, с которым можно говорить в любое время и сколько вздумается. Уж кто-кто, а бог был дан в полное Сёмино распоряжение. И в последнее время Сёма всё чаще и чаще спрашивал его: «Если ты такой мастер на все руки, что в какую-нибудь неделю сотворил небо и землю, свет и тьму, вечер и утро, зелень и деревья плодовитые, светила и птиц крылатых и, мало этого, образовал ещё человека из праха земного и вдунул ему в ноздри дыхание жизни,— если ты такой мастер, так почему ты не мог пальцем пошевелить и спасти маму, если не маму, так папу, если не папу, так деда? Тут что-то не то».

И, читая ворчливые, злые слова бога — «и сделаю небо ваше, как железо, и землю вашу, как медь», Сёма думал: «Неужели Иегова, этот пухлый, розовенький еврей с бородой, похожей па облако, неужели он такой злой и мстительный? Если надо спасать, до него не дозовешься, если надо проклясть — пожалуйста, оп тут как тут! Нет, здесь что-то неладно».

Сёма откладывал толстую чёрную книгу и шёл в синагогу. Он стоял позади всех, надвинув на брови вылинявший картуз, насторожённо прислушиваясь к молитве. Красиво и весело пел молодой кантор 2, невнятно бормотали старики, как будто слова запутывались в их бородах и не могли выбраться. А наверху громко и шумно рыдали женщины, и их покрасневшие лица были мокры от слёз. «Почему сюда так часто приходят просить? — спрашивал себя Сёма.— И всё просят и просят!» Он не находил ответа и сам начинал молиться, потому что бог его знает, как быть с богом? И так плохо, и этак не очень хорошо.

А ншзпь двигалась своим чередом. Осыпалась акация возле дома дедушки, шуршали под ногами жёлтые листья яблони, всё чаще шёл дождь, тихий, утомительный: и такой мелкий, что его

1 Слова молитвы, обращение к богу о помощи.

2 Кантор — первый певец в синагоге, читающий нараспев молитвы.

не было видно. Наступала осень. Только иногда ночью, совсем редко, живые молнии прокалывали небо, тяжёлый гром рушился на, крыши местечка, сверкая, падали капли дождя, и казалось, что сверху сыплются искры.

Осень лишила Сому реки. Берег покрылся грязными водорослями, желтоватой тиной, сбитым камышом. Часами сидели Сёма с Антоном и Пейсей на мокрой скамье палисадника, и Антон тихо пел незнакомые Сёме грустные песни: И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки, Дивуешься, чому не йде Апостол правди и науки!

И Сёма тихо вторил ему:

И день иде, и нич иде. И, голову схопивши в руки...

— Хорошо ты поешь, Антон,— с завистью говорил Пейся.— Когда у человека тут тесно,— он ударял себя по груди,— петь хочется, Антон!

Антон рассеянно смотрел на него и затягивал: Ревэ тай стогне Днипр широкий...

Потом они вставали и шли трое, босые, дощатым тротуаром, перекинув через плечо связанные шнурками ботинки.

— Ребятушки,— вздыхал Антон,— в городе артисты есть, какие артисты! Ничего не делают, только песни поют. И если б сказали мне: можно, иди,— всё бросил бы! В городе — это жизнь! Музыка играет с утра до ночи...

Однажды, так вот гуляя в сумеречный, дождливый вечер, подошли они к дому Луртш.

— Зашли, что ли? — спросил Антон, дёргая ручку двери.— Биня-то дома остался.

— Как будто остался, — неуверенно согласился Сёма.— Они ещё Фрайману деньги должны.

— Ну, да зайдём,— повторил Антон,— посидим, пока хма-ра пройдёт!

Они ввалились в комнату. Хозяин сидел у стола босой и парил мозоли в высокой чашке с кипятком.

— Мы вам, кажется, помешали? — вежливо осведомился Пейся.

— Помешали? — удивился Лурия.— Нет! Жена поставила па печь две цибаркн: если хотите, можете тоже попарить!

Пейся поспешно отказался и так уставился в покрасневшие ноги хозяина, что старый Лурия, смущаясь, сказал:

— Не смотрите так на мои мозоли. Я боюсь, что вы их сглазите.

— А где дети? — улыбаясь, спросил Сёма.

— Но знаю,— пожал плечами Лурия,— у каждого есть дела, а заработок только у меня.

Гости молчали, и хозяин, внимательно оглядев всю тройку, спросил:

— Моя{ет быть, вы хотите выпить, так шкалик уже на столе.

— Пет.

— Так чего же вы пришли? — возмутился Лурия.

Но друзья не успели ответить — в комнату без стука ввалился Майор, старый знакомый Сёмы, приказчик Магазаника, человек с рассечённой губой и ленивыми, как у кошки, глазами.

— Ой, боже мой,— закричал он,— я не выдержу!

— Тихо,— засмеялся Лурия.— Не пугайтесь! Это родственник моей жены. Он любит шутить.

Но Майор не шутил, он бегал по комнате, стонал, хватал себя за волосы. Наконец, обессилев, упал на стул и заплакал, громко всхлипывая и причитая, как женщина.

— Главное, обидно мне,— кричал он, тяжело дыша,— за что всё это? За что, бог мой родной, ты наказываешь меня?

— Перестань ужо! — возмутился Лурия, стукнув кулаком по столу.— Жена умерла?

— Нет,— затряс головой Майор,— как раз все здоровы.

— Здоровы? — переспросил хозяин.— Тогда пойди вылей на голову ведро с колодца, и всё пройдёт!

Сёме не приходилось видеть плачущих взрослых мужчин, и он уже был не рад своему посещению.

— Пойдёмте,— тихо сказал он Антону,— хмара прошла!

Они встали.

— Нет,— неожиданно воспротивился Майор, глядя на них красными испуганными глазами,— я хочу, чтобы все знали. Я хочу, чтоб вся Россия знала...— Он выпил залпом высокую стопку водки и торопливо заговорил: — У кого я служу? Я служу у Магазаника. Десять лет я меряю аршином его мануфактуру. Вы это знаете? — обратился он к Антону. (Антон кивнул головой.) — Хорошо,— продолжал Майор, хватаясь за волосы,— он мне делает честь! У него все родные, а я так... просто. И вот настало моё время идти в присутствие, ещё год тому назад. Хорошо, Магазаник зовёт меня к себе и говорит: «Царь Николай перекрутится без тебя, у него солдат хватит. А твоей семье нужен ты, и в лавке тоже будет трудно без твоих золотых рук.

Одним словом, я плачу за тебя сто рублей, и ты не годен. Но на всякий случай,— говорит он мне,— понемногу истощайся, чтоб у тебя не был слишком богатый вид!..» Один бог знает, сколько н выпил чёрного кофе, сколько я проглотил дыма и не спал ночей! Утром я приходил на службу — господин Магазаник смотрел на меня и хвалил моё лицо. «Молодец,— говорил он,— уже жёлтый, как лимон! Я даю сто рублей, а ты делаешь вид!» Так мы вместе старались. Я говорил жене: «Теперь уже дело верное: вид делает своё, деньги — своё, и я остаюсь дома. В две руки всё легче!»

— Ну и что же? — заговорил Пейся, теряя терпение.— Вас всё-таки взяли?

— Нет, не взяли! Я пришёл на комиссию, врачи похдупали, постукали и дали белый билет. Я вернулся домой, мы немножко поплакали от радости, конечно, и я пошёл благодарить хозяина. Господин Магазаник вышел ко мне и сказал: «Чужое горе — моё горе, кто плохой друг своему единоверцу, тот плохой сын своему богу».— «А как же будет с деньгами?» — спросил я. «Мне это не спешно,— ответил хозяин,— по частям отдашь сто рублей, и никаких процентов мне, конечно, не надо!»