Страница 35 из 79
— Очень любезно с его стороны,— не удержался Пейся.
— Любезно,— согласился Майор.— Восемь месяцев я выплачивал частями долг. И можете поверить, что жене я горжетки не покупал и у детей, извините, не было лишней рубахи. Наконец я выплатил эти сто рублей, и всё пошло хорошо. Но вдруг вчера мы сидели с коиторхдиком Меером, и он мне под большим секретом говорит... и что он мне говорит? Что господин Магазаник таки хотел внести сто рублей, но, когда он увидел, что я таю на его глазах, он решил, что всё обойдётся без пего, и сто рублей он пока оставил у себя. Вы понимаете?
— Что же вы? — спросил Сёма, хватая Майора за пиджак.—> Он вам вернул ваши деньги?
— Деньги...— пожал плечами Майор.— Откуда? Я продолжаю делать вид, что он меня спас. Если я скажу слово, он меня выгонит. Если пойду жаловаться, будет ещё хуже! Просто за моё горе я ему подарил сто рублей. И пусть все знают,— устало добавил он,— пусть вся Россия знает.
— Вы дурак!..— закричал Сёма.— Антон, скажи ему, объясни ему, что так нельзя!
— А дети? — тихо спросил Майор.— Они найдут себе второго отца?
— «Дети, дети»! — со злобой повторил Сёма.— Кто ограбит неимущего — навеки потеряет тепло своего крова! Кто осудит невинного — падёт замертво!.. Где правда, Лурия?
Лурия подошёл к побледневшему Сёме и обнял его за плечи. — Я люблю, когда ты сердишься...— задумчиво сказал он.— И отец твой тоже такой сумасшедший!
Но Сёма не слышал его слов, он выбежал на улицу, бледный, дрожащий, с серым, осунувшимся лицом. «Боже мой,— спрашивал он себя,— что же это?..» Товарихци его молча шли рядом. Дождя уже не было, чёрные лужи блестели на дороге.
МОЙШЕ ДОЛЯ
Трудно было почтальону Цомыку разносить эти письма с тяжёлой чёрной печатью. Он был добрый человек и любил больше денежные переводы. Но с его желаниями никто не считался, и оттуда, с фронта, с линии огня, приходили лаконичные уведомления: смертью храбрых пал ваш сын, смертью храбрых пал ваш муж... В синагоге шли траурные моления, осиротевшие дети просили подаяния на базаре, и было страшно, потому что никто не знал, что будет завтра. Ожидали новых печальных вестей, ожидали новых мобилизаций. Воздух был полон тревожных и тягостных предчувствий.
Рассказывали, что житель местечка белобилетник Квос однажды утром отказался встать с постели. Он заставил жену поставить на стуле близ кровати какие-то баночки, склянки, бутылки с микстурами. «Пусть видят, что я болен!» — сказал он. Он лежал па больших жарких подушках, испуганно глядел на дверь, ожидая, что кто-то придёт и его поволокут на фронт. «Всех будут брать,— твердил Квос,— всех, у кого ходят ноги!..» В тот же день всё местечко узнало, что Квос не хочет вставать, и это маленькое происшествие ещё больше встревожило людей.
«Мамаша» неожиданно для всех устроила аукцион в пользу детей героев, и с ней вместе у столика под белой шёлковой крышей стояла жена Магазаника. Сёма со стариком Залманом Ша-цем пришёл посмотреть на эту торговлю. Они остановились поодаль и молча наблюдали за дамами. Вскоре к ним подошёл господин Гозман и с серьёзным видом положил па стол бумажку, точно он действительно верил в эту игрушечную затею. Появился и Магазаник, сопровождаемый Фраймапом. Он вежливо поклонился «мамаше» и, вытащив из кармана старый, потёртый кошелёк, протянул дамам десять рублей. Оглянувшись, он увидел Залмана и Сёму и, тяжело ступая, направился в их сторону. Фрайман побежал за ним.
— Да,— сказал Магазаник, вздохнув,— сейчас нужно думать друг о друге!
Залман молчал. Сёме было противно смотреть на величаво-спокойное лицо купца. «И вас презираю!» —хотелось сказать ему, но Сёма знал, что слова эти ни к чему, и он угрюмо молчал.
— Если я ие ошибаюсь,— обратился Магазаник к Сёме,— вы были у меня в доме?
— Мальчик служил у вас,— вежливо сообщил Фрайман.
— Цы! — прикрикнул на него купец.— Я это сам знаю.— Он замолчал, чувствуя неприязнь стоящих рядом людей, испытывая что-то похожее па смущение.— А вы как дышите, Шац?
Старик поднял па него глаза и укоризненно покачал головой:
— Некрасиво, господни Магазаник! Стыдно спрашивать! У меня там два сына. У них есть сто шапсов стать покойниками. Сто из ста!
Магазаник пожал плечами:
— Долг!
Шац посмотрел на него с удивлением:
— Я не слышал, что вы тут говорили. Но для вашего здоровья будет лучше, если вы сейчас Hte уйдёте!
Руки старика дрожали, он был гневен и страшен в эту минуту.
— Старый человек,— поучаюхце произнёс Фрайман, строго глядя на Шаца.— Разве можно так разговаривать? Вам желают добро, а вы...
— Цы! — возмущённо прорычал Магазаник и, с силой оттолкнув оторопевшего Фраймана, пошёл к экипажу.
— Боже мой,— схватился за голову маклер,— у всех первы, а я должен терпеть!
Он искал сочувствия у Сёмы или ПТаца. Но Сёма молчал, а Шац смотрел на него с таким угнетающим сожалением, что Фрайману вдруг показался тесным воротник, и, поспешно развязав галстук, он перебежал па другую сторону.
— Горе,— сказал Шац, прощаясь с Сёмой,— горе...
За столиком громко смеялась «мамаша», разговаривая с женой купца:
— Я таки женщина, но меня не так легко обкрутить.
— Ещё бы!
— И я ему сказала: «Я бросаю векселя в печку. И можете меня...»
Она нагнулась и, прошептав что-то купчихе на ухо, засмеялась ещё громче. Но, смеясь, она заметила приближающегося Сёму, и лицо её приняло скорбное, почти страдальческое выражение.
— Ты идёшь с работы? — спросила она его голосом умирающей.
— Да,— ответил Сёма.
— Ну, как твоё здоровье?
— Очень хорошо,— вежливо ответил Сёма.— У меня его столько, что даже немного лишнего.
— А как твоя бабушка?
— Тоже очень хорошо! У нас всё хорошо, мадам. Одно удовольствие, и пирожки с маком!
— Ты шутишь,— грустно улыбнулась «мамаша».— Но бабушка ведь такая старенькая, совсем старенькая!
Сёма посмотрел на напудренный клюв «мамаши» и удивлённо поднял брови:
— Она — старенькая? Что вы, мадам, она одних лет с вами!
Сёма любезно раскланялся, а «мамаша» осталась стоять с открытым ртом, как будто она поперхнулась его словами. Редкие зубы её торчали, как поднятые грабли.
Возвратись домой, Сёма застал Пейсю, который с озабоченным видом мотался по комнате.
— Наконец-то! — воскликнул он.— А я тебя жду и жду.
— Что-нибудь случилось?
— Не говори! — махнул рукой Пейся.— Конечно, случилось. Пойдём!
Но тут в их беседу вмешалась бабушка. Она подошла к Пейсе и, угрожающе взглянув на него, закричала:
— Куда пойдём? Куда пойдём, я спрашиваю? У тебя там иголки торчат? У тебя под ногами земля бежит? Ты не видишь, что ребёнок пришёл и ему надо покушать?
— Пусть кушает,— с досадой согласился Пейся, нетерпеливо постукивая ногой.
Но Сёме уже самому не хотелось есть. Новость! Какая же, интересно, новость?
— Не могу,— прошептал Пейся и перевёл глаза на бабушку.— При ней нельзя.
— Бабушка, уже всё? — робко спросил Сёма.
— Как это всё? — возмутилась бабушка.— А суп я кошкам вылью? Перестапь сидеть на одпой поге!.. А ты,— напала она опять на Пейсю,— ты можешь съесть буханку хлеба! У тебя жир висит. Ему бы твой аппетит!
— Бабушка!
Но бабушка продолжала греметь, стучать вилками и ножами,
и даже на кухне, где никого, кроме кошки, не было, она продолжала ворчать.
— Пойдём! — Сёма подмигнул Пейсе.— С супом я кончил.
Но и на улице Пейся продолжал таинственно молчать, и это
разозлило Сёму.
— Ты будешь говорить? Или я сейчас плюну и уйду.
— Буду. Но надо найти место. Чтоб никого, понимаешь?
— Понимаю,— недоверчиво произнёс Сёма и пристально взглянул на Пейсю.— Я знаю твои тайны. Опять слепого жена?
— Нет, совсем другое.
— Ну говори уж!
— Сейчас, одну мипуточку.— Пейся внимательно посмотрел направо, потом налево, заглянул в какой-то чужой двор и, наконец успокоившись, зашептал: — К нам приехал Мойше Доля. На постоянное жительство!