Повесть о детстве

весёлых рук, которые так часто ласкали сына.

$ $ $

Около часа стоял он с закрытыми глазами у окна. Бабушка, войдя в комнату, испуганно вскрикнула и подбежала к Сёме:

— Что с тобой? Случилось что-нибудь?

— Ничего,— тихо ответил оп.

— Я знаю твоё «ничего»! — не унималась бабушка.— Ничего — это значит: тебя уже опять рассчитали.

Сёма рассмеялся:

— Не рассчитали... И давайте кушать.— Он знал, что такой просьбой можно мгновенно успокоить бабушку.

Суетясь у стола, она рассказывала ему последние дворовые новости:

— Солдатка Фёкла получила письмо из лазарета с чёрной печатью. Ты подумай, так-таки убивают направо и налево. А в присутствиях сейчас почти не смотрят и только говорят: «Годен, годен!»

— Война,— согласился Сёма, осторожно отодвигая тарелку.

— А Фрейда видела сон, будто по местечку бегут крысы,

целое большое стадо. Жирные, тучные. Наверно, ещё будет голод!

— Может быть... Я сегодня видел Герша. Вернулся, торгует конфетами в красном ряду.

— Ай-я-яй! — сокрушённо вздохнула бабушка.— Конец свету приходит. Человек же имел свою лошадь! Целое состояние! — Неожиданно она умолкла, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то.— Так я и знала, — воскликнула бабушка,— она уже там!

— Кто?

— Кошка на кухне! — крикнула бабушка и, схватив палку, выбежала из комнаты.

Сёма подошёл к постели деда. Сколько раз стоял он здесь, тоскуя, надеясь и ожидая! Сколько раз думал он, что вот сейчас встанет балагур-дед, встанет, ущипнёт Сёму за подбородок и скажет:

Пусть нам будет весело, Зовите музыкантов!

Дед лежал с открытыми глазами, но они никуда не смотрели,— казалось, что он спит...

НА СЛУЖБЕ У «МАМАШИ»

Всё чаще думал Сёма об отце и всё чаще завидовал Пейсе. Конечно, мясник Шлема не бог весть какой умница, но Пейсе он — родной отец, и разве даст он его кому-нибудь в обиду? Ни за что! Если б сегодня Сёма узнал, как пройти в далёкое сибирское село, он без страха ушёл бы отсюда. В его годы можно уже делать такие дела! Но писем от Якова пе было, страшные сны приходили ночами к бабушке, и она уже пе надеялась увидеть сына.

Только на фабрике говорили об отце, как будто он на минуту вышел за ворота. «Придёт твой отец,— утешали Сёму,— не так быстро человек падает!» Сёму удивляло внимание незнакомых, чужих людей. Что он им — внук, племянник, брат? Нет, он им просто Сёма. Так в чём же дело? Разве у них других забот нет? «Тут что-то есть,— размышлял Старый Нос.— Тут есть какой-то большой секрет...» И, ложась спать, он хотел, чтобы скорее прошла ночь, потому что скучно спать, а там, в цехе, каждый день — новость.

Когда Сёма пришёл впервые на фабрику, он оглянулся и чуть не спросил, где здесь дверь. Ему хотелось уйти поскорее. Где же машины, где же эти знаменитые механизмы? Днём и но-

чью горят лампы; на маленьких табуретках сидят сапожники в толстых фартуках; над столами склонились закройщики. Рядом мочат кожу. Мальчишка с веснушчатым лицом собирает па полу обрезки картопа. В воздухе сладковатый запах клея, серые облака табачного дыма. Кто-то напевает песенку, кто-то разговаривает, не вынимая мелких гвоздей изо рта, кто-то свистит. И кругом стук молотков и монотонный треск машин.

Где тут дверь? Ведь этот сумасшедший дом в десять раз хуже лавки Гозмана.

— Ша, мальчик! — успокоил вдруг Сёму старый человек в очках, с коротким и широким ножом в руке.— Я Залман Шац. Вот этим ножом я крою товар. Допустим, шевро Блюменталя ели хром Фрейдепберга, и, кроме того...— он склонился к Сёме,— и, кроме того, мы были уж пе такие большие враги с твоим папой!..— Он засмеялся. (И Сёма облегчённо вздохнул.) — А то, что ты видишь,— продолжал старик,— зто кожевенно-обувное производство. Ну, что я могу сделать? — Шац растерянно развёл руками.— Вот такое оно есть, хвороба на его голову!

Так начался первый день. Рабочие провожали Сёму испытующими взглядами. Он чувствовал, что к нему присматриваются. Залман Шац то и дело отрывался от доски и искоса поглядывал на Сёму. После работы он задержался, вымыл в каком-то жёлтом ведре руки и, вытирая их, крикнул:

— Сёма, можешь вылить это ведро!

Сёма выполнил приказание без большого удовольствия. Шац — закройщик, и таких, как он, здесь человек двадцать, сбивщиков тоже не меньше, и есть же ещё отдельщики! Если каждый будет его посылать с ведром, то как же ремесло попадёт в руки? Поставив пустое ведро, Сёма присел возле старика.

— Молодец! — сказал Шац.

— Почему мне не оказать вам любезность,— степенно произнёс Сёма.

Залман засмеялся:

— Хороший ответ... Ты знаешь,— сказал он уже серьёзно,— человек не должен никогда допускать, чтоб ему садились на шею. Ты понимаешь? Это же неудобно, если у тебя вдруг сидят на шее. Но человек должен уметь делать всё. Ведро вынести — пожалуйста. И пол помыть, и дрова порубить... Белые руки — это большое горе!

Их беседу прервали. Какая-то женщина с носом, похожим на клюв, вошла в цех и удивлённо спросила:

— А дома вам мало места? Или завтра вы не успеете наговориться?

Шац не ответил, и они оба вышли на улицу.

— Кто это?

— Его мамаша.

— Чья?

— Ты ещё успеешь узнать.

Больше Залман ничего не сказал, и они молча расстались.

Через несколько дней к Сёме подошёл парепек с лицом, покрытым светлыми веснушками, как будто его только что окунули в кастрюлю с манной кашей.

— Будем знакомы,— важно сказал оп гю-еврейски.

— Пожалуйста,— согласился Сёма.— Гольдин.

— Антон Дорошенко.

Сёма вопрошающе взглянул на парня:

— Что это за еврей с таким именем?

Антон засмеялся:

— Я как раз не еврей, но я ученик Шаца.

Дорошенко уже был на верной дороге. Он пришёл на фабрику год назад, бегал за обедом мастеру, за ключами хозяина, писал адреса на конвертах, подметал цехи, а теперь вот его подпустили к стойке.

— Глаза нужно иметь! — поучал он Сёму.— Всё время смотри. Не бойся, не устанут! Вот я уж скоро строчить на машине буду.

— На машине? — с завистью переспросил Сёма.

— А ты что думаешь? — Аптоп быстрым движением схватил со стойки кусок товара и протянул его Сёме: — Что это такое?

— Кожа.

— Чудак! — возмутился Антон.— Это опоечный хром. Идёт на тонкие изделия. Есть ещё шеврет. Есть ещё выростковый хром, идёт на сапог, на крестьянский ботинок. Понял?

— Понял,— тихо произнёс Сёма. Никогда ещё в жизни не испытывал он такой робости.

— А что такое брисовка, знаешь?..— с радостью продолжал свой допрос Антон.— Эх, ты! А самая знаменитая подошва чья? Радиканаки!

«Брисовка, шеврет, радиканаки,— с тоской повторял Сёма, уже испуганно глядя в разгоревшиеся глаза Антона.— Что он хочет от меня, этот еврейский Антон?»

— Может быть, на сегодня довольно? — застенчиво спросил Сёма, чувствуя себя глупым и маленьким.

— Довольно, довольно! — снисходительно согласился Антон.— Это я так, любя. Смотреть надо!

Шац, молча наблюдавший за подростками, подошёл к столу.

·— Ты видишь эту фигуру? — сказал он, указывая на Доро-

шенко.— У меня последние волосы выпали, пока этот господин научился отличать козла от хрома!

Сёма хотел было спросить, как это можно перепутать козла с сортом кожи, но быстро догадался, что речь идёт о каком-то другом, незнакомом ему козле, и, покраснев, отошёл в сторону.

Несколько месяцев Старый Нос бегал от рабочего к рабочему. Все относились к нему внимательно. Хотелось поскорее получить ремесло в руки. Кого просить об этом? За всё время Сёма лишь однажды видел хозяина. Господин Айзенблит приехал в блестящем лакированном фаэтоне с кучером, похожим на толстую женщину. Ловко спрыгнув на тротуар, он прошёл в свой кабинет, о чём-то пошептался с бухгалтером и потом вышел к рабочим.

На нём был чесучовый пиджак и белая пикейная жилетка с перламутровыми пуговицами. В руках у него была коричневая палка. Боже мой! Никогда в жизни Сёма не видел такой палки. По ней ползли какие-то золотые змеи; серебряные дощечки с загнутым углом блестели на солнце, а ручка была белая, из настоящей слоновой кости. Подумать только, где-то в Африке ловят слона, вырывают у него клыки и делают Айзенблиту ручку на палку. Восхищённый, стоял Сёма, по хозяин, чем-то недовольный, быстро шагал из цеха в цех, морщился и всё время повторял: