Повесть о детстве

— Что вы закрылись так? Ведь нет никакой атмосферы!

В тот же день хозяин уехал. Говорили, что он делает большие дела в Одессе и Киеве.. А фабрика — это так просто. Она же ему не мешает? Потом Айзенблит играет в шмен-де-фер — загляденье! Стоит посмотреть. Рядом с ним лежит лопатка, и он всё время загребает банк. Хозяин уехал, и Сёма никак пе мог угадать, кто же здесь старший,

Залман Шац поучал его:

— Что говорят — делай. Так ты узнаешь ещё что-нибудь. Пройдёт время, и через много лет ты вдруг скажешь себе: «Э, хорошо, что я как раз умею резать картон па стелыш». У человека, Сёма, ничего не пропадает, всё за ним иДёт.

Сёма соглашался, но ему очень хотелось догнать Антона, который каждый день серьёзно и строго говорил с ним, щедро вываливая на новичка десятки новых загадочных слов... «И откуда он всё знает?» — с тоской думал Сёма.

Иногда в цех заходила старая женщина с клювом и сердито смотрела на рабочих.

— Кто это? — спрашивал Сёма у Антона.

— Да его ж мамаша!

Женщина подошла к Шацу и что-то сказала ему, указывая

на Сёму. Шац утвердительно кивнул головой. «Мамаша» ушла, и Залман рукон поманил к себе Гольдина:

— Ну, для начала подойдёт и это. Сядешь на каблуки!

— Что это значит? — растерянно спросил Сёма, поднимаясь с табуретки.

— Будешь собирать каблук. За сборку каблука две копейки в карман! Поучишься — перейдёшь на сбивку. Ещё поучишься — на отделку.

Радостно взволнованный, Сёма с петерггением ждал конца работы. После звонка он первым убежал домой.

— Пу, бабушка,— весело сказал он, входя в комнату,— я уже сажусь на каблуки.

— Что такое? — удивилась она.

Буду делать каблуки.

— Каблучник! — со вздохом произнесла бабушка.

Лицо её стало таким печальным, что Сёма не решился больше говорить о своём успехе.

* * *

Вскоре Сёма научился собирать каблук, и ему стало легче разговаривать с Антоном. К тому же Антону надоела серьёзная роль учителя. У него был приятный, мягкий голосок, и он со вкусом пел какие-то озорные поспи. Это занятие ему нравилось, и рабочие любили слушать его. Успел Сёма ближе познакомиться с «мамашей». Женщина с птичьим клювом оказалась матерью хозяина. Она говорила, что любит всегда быть среди людей и поэтому здесь ей приятнее, чем дома. Но Сёма уже знал, почему старуха торчит на фабрике.

Она, конечно, не вмешивалась в хозяйство. Избави бог! — это дело мужчины. Но, когда Сёма принёс приёмщику партию готовой обуви, «мамаша» вырвала из его рук дамскую туфлю и закричала:

— Взгляните на этот каблук! Куда он смотрит? Он же косой какой-то! А этот каблук так скривился, как будто он хочет спать. А почему шатается этот каблук? Он пьяный? Чья это работа, я спрашиваю?

— Купера,— сообщил Сёма,— он попросил меня отнести.

— Бери это и отправляйся назад,— строго сказала «мамаша», отодвинув в сторону оторопевшего приёмщика и смахнув прямо в мешок обувь со стола.— Ты подумай сам,— обратилась она к Сёме,— они хотят его сделать пищим! Где ещё платят одиннадцать копеек за сбивку пары, а где платят шестнадцать копеек за отделку? Я мать, я женщина добрая...

Сёма больше не слушал её. Если человек всё время кричит: смотрите на меня, я добрый, смотрите — я всех люблю, то от него ничего хорошего уже ждать нельзя...

В среду платили жалованье, и Сёма с удивлением заметил, что «птичий клюв», как и в прошлый раз, сидит около кассира и отбирает у рабочих какие-то деньги.

— В чём дело? — тихо спросил Сёма у Шаца.— Почему она хватает из рук?

— Почему? — переспросил Залман и улыбнулся.— «Мамаша» нам занимает деньги. До получки! Она одалживает, допустим, двадцать рублей на пятнадцать недель. Каждую неделю ты должен дать два рубля. Понял?

— Так получается ведь не двадцать, а тридцать!

— А ты что хочешь?

Когда Сёма отходил от кассы, старуха задержала его. Она ткнулась клювом в ведомость, потом улыбнулась, и кадык испуганно вздрогнул па её тощей шее.

— К с л и у тебя будет нужда, я всегда рада помочь.

— Спасибо,— вежливо сказал Сёма,— сейчас мне как раз не нужно.

«Мамаша» сразу перестала улыбаться, и лицо её стало серьёзным и строгим. У Сёмы возникло огромное желание — просто так схватить её за нос, по оп зпал, что шутка эта может окончиться плохо, и, поклонившись, вышел из конторы. Уже было ясно, что служба у Лйзепблита пе предвещает пичего хорошего. «Зато я каблучник!» — попробовал себя утешить Сёма, но тут ясе он вспомнил разговоры «мамаши» о пьяных каблуках, и ему стало скучно.

В ПРИЁМНОЙ ФРАЙМАНА

Всё-таки у Сёмы отцовская голова! Другой бы сидел на каблуках полгода, а может быть, даже целый год. Но у Старого Носа не такой характер — у него душа не лежала возиться с несчастными каблуками так долго. И он перешёл на сбивку. Нельзя сказать, что оп сразу стал каким-нибудь там особенным сбивщиком. Но три пары в день он сдавал приёмщику, а три пары — это тридцать копеек... тоже не идти пешком! Залман Шац радовался его успехам. Поглаживая серые пушистые усы, оп говорил:

— Вот ты уже без пяти минут мастер. Твой отец имел дело с латками, а у тебя в руках новые штиблеты!

Рабочие, смеясь, слушали старика и с любопытством смотрели на Сёму. Коренастые, широкоплечие, с маленькими русыми бородками, они были похожи на финских рыбаков больше, чем на евреев местечка. Сёме казалось, что пусти их на плоту в открытое море — всё в порядке, они вернутся домой не с пустыми руками! Привычные комнатные друзья дедушки всегда жаловались: то им жарко, то им холодно, то они заработали меньше, чем могли, то они потеряли больше, чем имели. Всё это надоело Сёме. «Будьте здоровы с вашими охами»,— думал он и с интересом вслушивался в разговоры новых знакомых.

Старый Нос даже завидовал им. Весёлые люди! Оказывается, еврей может жить и без охов. Нередко Сёма оставался допоздна в цехе, усаживался на высокий табурет и с восторгом следил за работой сдельщиков.

Цок, цок, ох и мох, Имеем мы подмётку, Цок, цок, ох и мох, Пробежался рантик...

Это была любимая песенка сапожника Лурии. Он напевал её, покачивая в такт головой, изредка взглядывая на Сёму, и хитро подмигивал ему: не унывай, мол, говорил его взгляд. Чтоб заработать, имею две руки и на каждый палец по сыночку! В другом углу склонился над машиной Антон. Мягкий свет лампы падал на его мальчишеские худые щёки. У стола стоял высокий, похожий на раввина Залман Шац с лохматыми, свисающими на глаза бровями. Можно было подумать, что он молится, но в руке его, перевязанной на ладони серым куском полотна, был зажат нож. Залман кроил товар. Изредка они переговаривались. И вдруг оказывалось, что за депь перед глазами Сёмы прошло много смешного, жалкого, любопытного, а вот он смотрел и ничего не увидел.

— Большой умница этот Эля,— смеясь, говорит Антон.— «Мамаша» пришла и спрашивает, который час. Все говорят — девять. Ну девять так девять. Кажется, хорошо? Нет. Вскакивает Эля и кричит: «Четверть двенадцатого».

Сёма уже хорошо знал, что каблучник Эля, не к месту сообщивший хозяйке точное время, теперь уж приобрёл прозвище: Четверть Двенадцатого.

— Ну, а как вам нравится этот толстый Калман? В лавке у девочки спрашивают, что она любит кушать, встаёт из-за прилавка Калман, которому в субботу сто лет, и тоненьким голоском сообщает: «Я люблю рыбочку!» Как будто его спрашивали!

Сёма, смеясь вместе со всеми над глупым приказчиком Кал-маном, который похож и на комод и на перину сразу, знал, что Калмана уже больше нет, а есть Рыбочка. Хорошая рыбочка, с таким животом и с такой, извиняюсь, лысиной!.. В цехе ещё долго смеялись и опять вспоминали какие-то смешные истории и опять смеялись с таким аппетитом, что у Сёмы на глазах выступали слёзы, начинало колоть в боку и дышать становилось совсем невозможно. А когда появлялась «мамаша», они разговаривали с ней вполголоса, вежливо и даже почтительно, но у них были такие задорно-хитроватые лица, как будто они знали что-то очень важное, чего хозяйка ещё не знает. Так разговаривают с приказчиком, которого хозяин решил рассчитать, и все уже знают об этом, кроме самого приказчика. Приказчик ещё очень важен, дуется, говорит сквозь зубы, что-то нехотя обещает, и люди почтительно слушают, кивают головой и думают: «Дуб! Ты можешь уже не так ломаться. Всё равпо — последний день!»