Повесть о детстве

— Весёлая картинка, а?

Сёма оглянулся. Широкой рукой почёсывая волосатую грудь, стоял Трофим, прислонившись плечом к стене.

— Чего это ты? — спросил он и громко зевнул.— Пойдём уж на кухню. Расскажешь.

В кухоньке Трофим сел на табурет и, подперев кулаками голову, приготовился слушать.

— Дедушку арестовали,— тихо сказал Сёма.

— Как так, что ты мелешь?

— Арестовали,— грустно повторил Сёма,— пришли и арестовали.

Трофим подошёл к ведру, зачерпнул кружку воды, вылил себе на шею и вытерся краем рубахи.

— Так, так...— задумчиво повторпл он, сощурив глаза и закусывая нижнюю губу.— Так! Долго сидели?

— Часа три. Про Моисея спрашивали. Как зовут его, спрашивали, где он.

Трофим улыбнулся:

— Это хорошо. Моисей-то не взят. Ищут.

— А зачем же дедушку?

— Допытаться хотят. Подтвердить подозрения.

— И он там был,— горячо зашептал Сёма, схватив Трофима за руку,— я его лицо запомнил!

— Кто?

— Тот, что папу забрал. Офпцер.

— Это хорошо, что лицо запомнил. Помнить надо!

— Если б я не был маленьким, если б я был сильный, как ты, Трофим, я бы... я бы, может быть, убил его.

— Ну и что дальше?

— Да, убил бы. Только мал я. Разве одолеть мне такого?

— Да ты уж и не мал вовсе,— строго сказал Трофим.— У нас, в местечке Эстерполе, мальчик был — полиция за него трёх Трофимов отдаст! Огонь!

— Мальчик? Кто это? — с завистью спросил Сёма.

— Мося Гольдштейп. Четырнадцать лет ему!

— А что он делает?

Но Трофим не ответил.

— Садись, поешь. Тощий ты какой.

Он поставил перед Сёмой тарелку с холодной картошкой, подвинул краюху хлеба и соль. Сёма осторожно отломил ломтик.

— Да разве так едят парни? — рассердился Трофим.— Так птички клюют! Надо хлеба побольше, чтоб за обе щёки. Силу, брат, копят!

Сёма послушно принялся за еду, стараясь глотать побольше. Трофим улыбался, поглядывая на него:

— Вот это я понимаю! А щи горячие с перчиком любишь?.. Нет? А с коня на коня прыгаешь?.. Нет? И в бабки не играешь?

Трофим вздохнул и неожиданно стал серьёзным:

— Слушай, Старый Нос! Что офицера запомнил — это хорошо! Помнить надо. А что щи не любишь — это плохо! Любить надо. И с коня на коня прыгать надо. А то как же,— удивился Трофим,— без этого никак нельзя!..

— Я научусь, обязательно научусь,— успокоительно сказал Сёма.

Из комнаты донёсся крик детей. Утро началось. Сёма напялил картуз и протянул руку Трофиму:

— Идти, что ли?

— Иди, дружок! Бабку утешь. Выпустят его. Подержат и выпустят... Денег вот у вас нет. Денег вам достать надо — это да...

— Я скоро сам зарабатывать буду,— уверенно сказал Сёма.

— Ну вот, под твои заработки и занять надо! Дело верное! — засмеялся Трофим, открывая дверь.

Сёма вышел на улицу. Маленькая девочка несла с колодца ведро воды. Вода судорожно плескалась, и ведро дрожало в её слабой руке.

— Ну, давай поднесу! — услужливо предложил Сёма.

— Не надо,— испуганно сказала девочка, точно боясь, что ведро будет украдено.— Иди ты, не надо!

Сома расстроился, плюнул и с чувством обиды на глупую девчопку медленно пошёл домой.

ХАЗОКЕ

Бабушка искала заработка. В длинном чёрном платье с вытянувшимся жёлтым лицом бродила она по местечку. Сёма уныло шёл за ней. Он не верил в успех поисков и с тревогой смотрел на бабку. Она шла медленно, тяжело дыша, едва передвигая ноги.

— Может быть, мы вернёмся?

— Куда? — спрашивала бабушка.

— Домой.

— Что нас ждёт дома?

Сёма не находил ответа.

— Я уже стала сонсем слепая! — виновато сказала бабушка.— Посмотри, кажется, здесь живёт Фейга?

— Здесь.

Они вошли в дом. Хозяйка встретила их у самых дверей. Размахивая полотенцем, она гнала мух из комнаты.

— Хорошо, хоть тебя застали,— сказал Сёма.

Фейга ему не ответила. Тяжело хлопнув полотенцем по столу, она зашибла нескольких запоздавших мух.

— Ужас,— воскликнула она, обращаясь к бабушке,— покоя от них нет!

— Мне бы твои заботы,— ответила бабушка.

— А что ещё?

— Сестра должна была б знать: Авраама забрали.

— Это я знаю,— спокойно сказала Фейга.— Так что, нужно сесть на пол и плакать? Бог даст, обойдётся.

— Что же делать? — спросил Сёма.

Фейга заходила по комнате. Двоюродная сестра бабушки была деловым человеком. Её муж — фантазёр и выдумщик Лейба, одержимый идеей строительства сахарных заводов,— всю жизнь писал письма исправнику, губернатору и в министерство. Он заслужил насмешливое прозвище «заводчик» и умер совсем молодым, не дождавшись ответа. У Фейги на руках остались дети; она сумела их вырастить. Фейга работала банщицей и этим кормила семью.

— Что делать? — повторила Фейга, положив на стол белые, пахнущие мылом руки.— Ты ж не имеешь никакой хазоке!

Бабушка тяжело вздохнула. У неё было хазоке на горе — и больше ничего... Хазоке — это наследственное право на место. По старинным обычаям, оно передавалось от отца к сыну, от матери к дочери, из рода в род. Если отец был служкой в синагоге, то и сын мог продолжать дело отца. Мать Фейги была банщицей — и Фейга продолжала её ремесло. Никто не смел посягнуть на это доходное место при бане. Обычай охранял её тщедушное право. За хазоке цеплялись зубами. Если торговка кореньями промышляла у лавки Шолоша, то это было её место. Никто но смел уя*е стать здесь. Это её хазоке, её право! Слепой нищий, стоявший на выгодном месте, у железных ворот на базаре, имел своё хазоке. Он был владельцем этого места, он мог передать своё нищее счастье сыну или продать за хорошие деньги право собирать подаяние именно здесь, у железных ворот. Сам раввин следил за исполнением обычая. Раввин умел утешить: у вас нет денег, ваши дети босы, ваш дом пуст — не смейте жаловаться, не прогневайте бога. Ведь у вас же есть хазоке, а у других нет и этого! Каждому внушалось, что он чем-то владеет, что он чему-то хозяин. Нищий, побиравшийся у аптеки, завидовал нищему, стоявшему па базаре, но первый не смел прогнать последнего. Сам раввин следил за порядком. Что значит прогнать? Ведь это его хазоке, его наследство — место у железных ворот; ещё отец слепого здесь протягивал руку. Слепой нищий — хозяин!

Так жили люди. Если у них не было денег — это горе. Но если у них было хотя бы хазоке... Но у бабушки ничего не было: ни хазоке, ни денег. Отец ей ничего не оставил. Он и не имел ничего — даже места у железных ворот! Теперь она могла лишь купить у кого-нибудь наследственное право. Но где взять денег в на что способны её старые руки?

— Не надо унывать,— утешает Фейга,— я подумаю. Может быть, купим хазоке. Знаешь у кого?

— У кого? — спрашивает бабушка.

— У Злоты. Она скубнт курицы в резницкой. И она уже не хочет скубить. У пее сын — приказчик. И она продаст своё место — чтоб я так жила! И ты будешь сама себе хозяйка. Разве ты не сможешь поскубпть утку или очистить гуся? — весело спрашивает Фейга.

Но бабушка не верит в такое счастье:

— На это ведь тоже нужны деньги.

— Достанем! Потом ты выплатишь.

И вот бабушка — хозяйка: она владеет правом чистить чужих кур... Она имеет место в резницкой. И, наверно, кто-нибудь уже завидует ей. Она владеет хазоке. Потом, когда вернётся дедушка, она сможет кому-нибудь продать своё место. Она не будет просить дороже — она только вернёт свои деньги.

Сёма стоит у дверей сарайчика и с любопытством смотрит на резника.

С базара идут хозяйки с корзинками. Куры тоскливо кудахчут, предчувствуя близость конца; гуси уныло задирают головы, тычутся жёлтым носом в стенки кошёлок, ища Спасения.

Резник в засаленном сюртуке красным платком вытирает мокрые ловкие руки. Он молчалив и важен. Блестящий нож лежит на стойке. Серенький молодой петушок, вытянув шейку, готовится к прыжку. Вот он задорно мотнул гребешком и... но ему не уйти из равнодушных и сильных рук Нахмана. Резник двумя пальцами заламывает назад петушиную головку, быстро вырывает перья на шейке и, взяв со стойки нож, легко проводит лезвием по оголённому месту... Ещё раз-другой метнулся петушок, закричал, вздрогнул, хлопнул крылышками и замер. Нах-мап поднимает петушка, ждёт, пока стекут на каменный пол последние капли крови, и небрежно бросает его... Руки резника опять заняты: трепещет и изламывается гусь, смешно дрыгая посиневшими лапами.