Страница 18 из 79
— Ну и работа! — вздыхает Сёма и смотрит на бабушку.
Она сидит на полу, у самых дверей, в чёрном, туго завязанном платке. Рядом с ней сидят ещё две женщины; они косо смотрят иа бабушку, пришедшую разделить их небольшой доход. Не так уж много птицы несут к резнику — одна бы управилась, а тут трое! Но бабушка сидит молча, она не зовёт к себе хозяек, она только смотрит на прохожих тихим, просящим взглядом.
Кто-то, слышит Сёма, спрашивает у резника:
Это старуха Гольдина? — и добавляет: — До чего дошли!
Экономка Магазапика бросает бабушке на колени двух кур.
— Только чтоб было чисто. Чтобы не осталось ни одного пёрышка! — властно говорит она.
— Хорошо,— соглашается бабушка.
С любопытством хозяйки осматривает она курицу, дует на спинку, раздвигает перья:
— Жёлтенькая! Замечательная курица! Будет фунта полтора смальца. Сколько отдали?
Но экономка молчит, и бабушка, вздохнув, начинает быстро вырывать перья. Руки её измазаны кровью, платье покрылось тёмными пятнами. «Какая жирная курица,— думает бабушка,— мясо будет хорошее, косточки мягкие — ведь она ещё молодая!»
— Скоро уже будет конец?
— Сейчас,— отвечает бабушка.— Одну минуточку!
На серую ладонь её летят две монетки; она приподнимает руку и, сощурив глаза, внимательно смотрит на них:
— Сёма, сколько тут?
— Четыре копейки.
— Ну, тоже неплохо.
Бабушка раскрывает висящий на шее чёрный мешочек, бросает обе монетки и крепко затягивает шнурок. Почин дороже денег!
Вечером Сёма, улыбаясь, спрашивал бабушку:
— Ну, большая прибыль?
— Лучше, чем ничего.
— А что же будет со мной?
— А что же должно быть с тобой?
— Я должен зарабатывать деньги. Ты слышала — он мне сказал: «Береги бабушку!»
— Слышала, всё слышала...
— У тебя уже есть своё хазоке. А у меня?
— Но ты ещё маленький ребёнок.
— Я не ребёнок! Довольно из меня делать ребёнка. Я должен зарабатывать деньги! — упрямо повторяет Сёма.
— Ну хорошо,— соглашается бабушка.— Пойду с тобой к Фрайману.
Сёма выходит на улицу, медленно закрывает ставни, пробует рукой заборчик палисадника. Забор дрожит — починить надо. Ну ничего, всё пойдёт к лучшему. Фрайман — большой умница, он поможет. И тогда Сёма с бабушкой что-нибудь придумают. Можно поехать в уезд — просить за деда. Можно — в губернию. Были б деньги...
«ГОСУДАРЬ МИЛОСТИВ»
Чёрное небо нависло над местечком. Изредка раздаются глухие раскаты грома, и вновь наступает тишина. Похожие на слёзы капли дождя медленно ползут по оконному стеклу.
Бабушка спит. Всю ночь простояла она, молясь и плача. Тускло горели жёлтые свечи, и в слабом мерцании хилых огоньков видел Сёма иссечённое морщинами лицо бабушки, её худые вздрагивающие плечи, её безвольные горестные руки, ищущие что-то в полутьме. Она стояла у стола, раскачиваясь из стороны в сторону. Синие губы её шептали молитву. Бабушка устала просить счастья — она просит смерти. «Пусть мне будет,— шепчет она,— то, что должно быть ему. Пусть мне,— тихо повторяет бабушка,— пусть мне».
В белой сорочке, босая, ходит она по комнате, заламывает кверху руки и всё шепчет, вздыхает и стонет. Совсем маленькой стала бабушка. Она идёт в угол, останавливается у дедушкиной кровати и молча смотрит на постель, на пустую, холодную дедушкину постель с рыжим колючим одеялом... Бабушка гладит рукой подушку, к которой прижималась его худая небритая щека, и слёзы одна за другой тихо падают на наволочку.
Да, она ругала его за флигель, за партию хрома, за выдумки с лесом, но разве есть для неё жизнь без него? И опять шепчет бабушка: «Пусть лучше мне, чем ему, пусть мне...»
Так проводит она ночь в тоске и тревоге. Утром падает она в постель, но и во сне не находит покоя. Она что-то кричит, машет рукой, просит и плачет. Сёма испуганно смотрит на неё: «Спи, бабушка, спи!» И опять наступает тишина. Сёма ходит по комнате. Комната кажется ему чужой: комод, старый, добрый пузатый комод продан, его место пусто, поставить нечего. В углах завелась паутина, запылился самовар, на потолке большое пятно, и на пол уныло падают дождевые капли. Третий месяц нет дедушки, что же будет дальше? И почему он ничего не пишет? Может быть, он знает, сколько ему осталось сидеть: день, неделю, месяц?
Дедушка был хороший человек, так почему же держат его? Почему? Бабушка все ночи молится, отчего же бог не помогает, разве он не знает дедушку? «Глаз за глаз,— учит святая книга,— зуб за зуб, обожжение за обожжение, рана за рану и ушиб за ушиб». Так накажи же, господи, тех, кто угнетает нас! Рану воздай за рану, ушиб за ушиб!
Но где брать деньги на передачи? Остался стол, остался самовар, осталось зеркало, а дальше? Сёма готов продать самого себя, но кому, интересно знать, нужны его руки, его ноги, даже
его голова! И хотя Сёме было стыдно брать деньги у Трофима, теперь он видит, что без них обойтись нельзя. Эти деньги — спасение. Но он обязательно отдаст, когда заработает. Трофим дал десять рублей — ему их вернут с благодарностью. Фейга купила место в резпнцкой — ей всё возвратят. Уж Сёма с дедушкой постараются. Скорей бы вернулся он!
* * *
Они заходят вместе к господину приставу. Впереди идёт Сёма. Бабушка молча следует за ним. Ведь она совсем не знает по-русски.
— Добрый день, ваше благородие! — говорит Сёма.
Бабушка низко кланяется.
— Ладно,— отвечает пристав и смотрит почему-то Сёме под ноги.
— Ваше благородие, что же наше прошение? Когда выпустят дедушку? У нас водь никого нет, нам никто помочь не может. Вы подумайте,— с тревогой продолжает Сёма,— вы только подумайте, ваше благородие,— одни в целом свете!
Бабушка пытливо смотрит на пристава, но его толстое, тщательно выбритое лицо ничего не выражает. Нельзя понять, чего Желает он им: добра или зла. Едва сдерживая слёзы, Сёма повторяет:
— У нас одш! дедушка!
Пристав, крякнув, встаёт и, взяв со стола фуражку, принимается дышать па козырёк и чистить его рукавом. Бабушке становится ясно, что пристав не думает о них и не слушает Сёму. Ему всё равно, сколько у этого малыша дедушек: два, пять, ни одного. Ему важно, чтоб блестел козырёк. Бабушка толкает Сёму и шепчет по-еврейски:
— Дай же ему, дай.
Сёма неловко протягивает конверт. В конверте — добрый пузатый комод и все бабушкины заработки: двадцать рублей новенькими ассигнациями. Пристав откладывает в сторону фуражку и, глядя куда-то на дверь, деревянным голосом спрашивает:
— Один, значит, дедушка?
— Один! — вздыхает Сёма.— Я и бабушка. Он у нас один.
— Хорошо,— говорит пристав.— Государь милостив. Скоро дома будет.
Сёма обрадованно вскрикивает, бабушка смотрит на пристава, и ей кажется, что лицо его посветлело и глаза стали лучистыми. Бабушка спрашивает Сёму: «Ну что? Как? Скоро?» Она падает на колени, гладит ноги пристава, целует его блестящие
сапоги, его толстые, красные руки, пуговицу с орлом на его мундире. Слёзы бегут по её лицу. Она вытирает их неловко рукой и быстро выбегает из комнаты. Сёма идёт за ней.
Пристав смотрит им вслед.
— Один дедушка, ишь ты! — повторяет он и деловито принимается считать деньги.
Через три дня в дверь постучали, и, опираясь на руку какого-то неизвестного человека, вошёл дедушка. Бабушка принялась целовать его, плача, причитая, воздавая славу богу. Сёма гладил руку дедушки — тёплую, дорогую руку.
— Дедушка! — радостно говорит Сёма.— Ты похудел, ох, какая у тебя борода, но ты такой же, честное слово, такой!
— Что ж ты молчишь, Аврумеле? — улыбаясь, говорит бабушка.— Садись!
И вот дедушка поднимает свои серые глаза и говорит:
— Мой сын в Сибири. Но можно было б сделать хорошую операцию с партией хрома. Лес продают вагонами... Но почему же стреляют в невинных, я хочу знать? Оп ж о совсем ребёнок, нага Яков, мой единственный! Почему его быот и считают: раз, два, три? Ой, и они считают — раз, два три... Они считают, может быть, до ста считают, Саррочка!