Весталка

то с треском рушилось, рвалось. Слышались крики, словно по живому рубили топором, так кричат горящие заживо. Плеснуло огнем. Два удара в дверь. Отпрянули. Дверь вдруг сдвинулась. В горящем проеме багровый силуэт. Кто-то узнал: «Повар! Степан Анисимович!»

— Жи-вы? Девки? Беги-и-и! Бе-ги-и!! — страшно крикнул он, как-то странно приседая, метнулся к другому вагону. Исчез.

И когда мы кубарем, кто как мог и успел, валились на жесткую насыпь, расшибая колени и локти, над нами возник тот же вжимающий в землю свист. Помню.. Я помню, как кинулась под откос, взрыв и там достал меня, великаньей лапой двинуло в спину и по затылку. Я оглохла, ослепла, показалось — нет головы! А когда зрение вернулось, не увидела ни соседнего, ни нашего вагона, их будто сдуло, не то сбросило и развалило по ту сторону низкой насыпи. По другую сторону вставали облака земли и огня. Огонь вспыхивал едко и ярко. И так же ярко, как на показном пожаре, пластало пламенем передние вагоны, не вагоны — костры.

Показалось: налет кончился и — тишина. Я стояла на коленях, будто молилась, зажимала рот и нос — ручьем текло — и, вытираясь, не могла вытереть залитые кровью руки. В голове вдруг что-то щелкнуло, точно включилось, я услышала хряский гул пламени, крики, храпящий гром самолетов, который отходил за насыпь. Дернула головой, переводя взгляд, и увидела почти рядом Платонову — свернута, запрокинута голова, задрано согнутое колено; по неестественной позе, ко всему уже безучастной, по оторванной косе, разваленной, перелитой кровью, поняла: Аля убита. Наповал. И еще одна девочка-сестра. И еще, еще! Лежали дальше.

— Вон они! Вон они!! — закричала, приподнимаясь и падая, какая-то женщина.

На красном от зари и огня небе снижались со стремительно навевающим рокотом черные распластанные кресты. Свист и грохот накрыл меня. Валилась земля, камни, мгла.. Дунуло паленым ветром, обжигая руки.

— Ма-ма-а-а!! — кажется, кричала я и бросилась прочь от насыпи, от

110

эшелона, отбежав сколько-то, упала, наверное, инстинктивно, потому что новая волна крестов была уже над головой. Где-то там, наверху, они опрокидывались, сваливали свой ужасный воющий стон и свист прямо на меня. Земля прыгала, будто я прижималась к скачущей лошади. Все сливалось в обвальный грохот, а когда я, не знаю даже как, на долю секунды поднимала голову, видела, как по насыпи вставали дыбом горящие вагоны, взлетали, как лестницы, рельсы, спичками летели шпалы. По рукам, по спине било, обсыпало, и, закрыв голову, вжимаясь в землю кровяным лицом, сводя плечи, я только ждала: вот сейчас, сейчас.. СЕЙ-ЧА-А-А-АС!!

Гул самолетов опять ушел, я снова поднялась, безумно глядела на остатки эшелона. В лицо ударило горячей пылью, дымом, землей, перехватывало, заткнуло дыхание. Гром самолетов перекатывался где-то близко. «Как быть? Куда бежать? Где все?» — это я сейчас задаю вопросы, тогда был один инстинкт — к людям! Только бы к людям! К живым.. Впереди, вдали от насыпи, ходил по небу голубой луч. Чудились остатки черных строений. Там же примерещились силуэты людей. И уже не размышляя ни о чем, я вскочила, бросилась туда сломя голову. Была без шинели, в гимнастерке, в одном сапоге, в разорванной юбке. «Неужели все погибли? Неужели все... Неужели все.. Все-е?? Неужели все.. — кажется, это твердила или причитала на бегу. — Неужели все.. Неужели все... Неужели все??»

Я бежала к людям, а гул самолетов опять заворачивал, откуда-то возник, приблизился. Это придало мне силы, я бежала так, как не бегала, не могла бегать никогда. Мне казалось, за мной гонится сама смерть, и я успела, выскочила к этим людям, увидела — солдаты, НАШИ, в касках, в шинелях, они суетились у трех маленьких тонкостволых пушек и большого нелепого пулемета на какой-то карусели. У пулемета были четыре толстых, в ряд, ствола. Все они молчали. Неподалеку свернутая взрывом еще одна пушка.

Никто не глядел на меня. Не замечал. Пушки крутились, выцеливая стволами небо. Я слышала, но не понимала команды. Гул самолетов глушил.

111

И вдруг все пушки заблестели огнем, задергались с сухим грохотом, кивая стволами.

— По пикировщикам!! — поняла я наконец слова. И тотчас заблестела огнем, страшно загрохотала пулеметная стойка, у которой крутились трое-четверо солдат. Я упала, закрылась ладонями. Но вид стреляющих пушек, их частый грохот и гул пулеметной стойки будто отрезвили меня. Лежа на земле, держась за голову, я стала смотреть в небо. Видела, как черные самолеты сворачивали в сторону, уходили вбок, ни один из них не падал, не шел к земле, хотя пушки стучали наперебой, в облаках прыгали желто-белые росчерки. Самолеты явно удалялись.

— Отбой! — слышалась команда.

Спотыкаясь о груды звякающих гильз, меня окружили красноармейцы.

— Откуда? Кто такая? С эшелона? — меня спрашивали, а я молчала, зажимаясь, глядела и ничего не могла понять: солдаты-то, солдаты, в касках, в шинелях, но это были не мужчины, а девушки, женщины.

Тогда я еще не знала, что по дальним станциям, на обороне в глубинке, на подвижных батареях часто стояли женские зенитные дивизионы и женские расчеты на малокалиберных пушках.

Молчала, таращилась на странных солдат.

— Девочки!! Косорукова, Щапова, поднимите ее! В блиндаж.. Перевяжите, умойте. Кажется, она ранена или контужена. Вся в крови.. — Подошел командир. Был в каске, надетой на бинты. Лицо я видела плохо, что-то черное, будто грачиное.

— Ранена? — спросил он, наклоняясь надо мной.

Мотала головой.

— Что молчите? Как вас? — У него были черные брови из-под бинтов. Глаза показались татарскими.

— Нет.. Кажется.. Нет.. — бормотала я, пытаясь сцепить свою разорванную кровяную юбку. Вот уставился..

— Ведите! Ведите! — приказал он и отвернулся,

112

— Встать можешь? — Девчонки-солдаты помогли мне, взяв под руки. Повели за позицию к подобию норы из шпал, укрытых дерном. Светало. Ноги меня не слушались, и вот стыд — была вся мокрая..

В землянке помогли умыться, руки у меня тряслись, все было в ссадинах, колени разбиты. Мазали йодом, перевязали, дали белье. Потом посадили к столу. Голова сильно болела, кружилась, поташнивало. Пришел тот командир, лейтенант. Я попыталась встать, он велел сидеть и быстро стал спрашивать: кто я, откуда. Объяснила с трудом, через боль, путалась, косноязычила, в конце концов подала ему свой пластмассовый медальон, к счастью, был в кармане гимнастерки, документы остались в шинели.

Потом те же девушки накормили меня, показали, где лечь, укрыли шинелями. Сразу провалилась, как в обморок, в оглушающий, больной, беспокойный сон. Проснулась. Вскочила в темноте. Не могла понять, где я и даже кто я. Едва пришла в себя. Помогли те же девушки, которые кормили и перевязывали. Все тело у меня ныло, голова кружилась. Катя и Соня — так звали зенитчиц — сказали, что спала больше суток, кричала, вскакивала. А я ничего не помню, кроме какого-то качания. Катя и Соня качались передо мной вверх и вниз. Вверх и вниз качался котелок на столе, фонарь «летучая мышь», стены землянки. Потом все стало кружиться, поворачиваться.. Понемногу отошло. Я выбралась из землянки. Вздрогнула, озираясь. Холодная, пустая степь кругом, бурые, горелые постройки станции — больше ничего. Вдали, где железная дорога, еще стелило дымом, чадило и горело. Наш эшелон. Виднелся остов паровоза и два-три перекореженных вагона.