Весталка

Худой, черноскулый, закопченный дымом лейтенант стоял неподалеку, смотрел в бинокль.

— Товарищ лейтенант! Раз.. Разве.. Разрешите.. — косноязыко сказала я. Язык чужой, едва ворочался и болел — прикусила, когда падала. — Неужели... Мой госпиталь.. Все.. Неужели погиб.. Неужели все.. — смотрела на него дурным взглядом.

113

— Меня зовут Алексей. Алексей Дмитриевич Стрельцов, — сказал лейтенант. И, помолчав, вглядываясь, добавил: — К сожалению, Одинцова, госпиталь ваш.. Госпиталь.. Сильно пострадал.. Это — война.. Война.. А они,

— махнул вверх, — варвары.

— Это нас из-за эшелона.. Из-за того, что прицепили военный эшелон. К нам.. Мы были бы под защитой Красного Креста.. Под защитой..

Лейтенант усмехнулся:

— Вы наивная девочка. Какой там Красный Крест.. Бомбят все, сплошь. Кстати, первые бомбы были по паровозу, по вашим белым вагонам.. Мы видели.

— Но ведь хоть кто-нибудь.. Может быть.. Не одна же я? Кто-нибудь.. должен остаться?.. — Смотрела, будто молилась.

— Кто-нибудь, может, и остался. Видимо, ушли с воинской частью, которая была с вами. Придете в себя — будете искать. Утром там работала похоронная команда. Схоронили много. Говорили, сплошь женщины, де-вушки. Иные сгорели. Почему вагоны были закрыты? Как так?

Рассказала, как было.

Лейтенант хмурился, оглядывая меня, вроде не верил.

— Должностное преступление, — сказал он. — Но, кажется, погиб и ваш начальник госпиталя. Там было несколько убитых командиров, один подполковник...

— Это он! — вырвалось у меня.

— Возможно.. Спрятался под колесами, его просто придавило.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне.. туда?

— Зачем? — морщась, сказал он. — Там никого уже нет. Погиб ваш эшелон, погиб, Одинцова. Поймите. И даже мы ничем не могли помочь. Он был еще далеко от зоны достигающего огня. Немцы разбомбили вас как раз за километр от огневой. Из наших пушек туда не достать.

— Что же мне делать теперь? — чуть не плача, тряслась я. — Что? Глядела на его черное, копченое лицо с острыми скулами, лейтенант

114

казался слишком, до противного спокойным. Погиб эшелон! Госпиталь! Сотни людей, мои подруги, Валя, Платонова, девочки, Вера Федоровн а, Степан Анисимович — все погибли, а он посматривает себе в бинокль.

Я ждала ответа. Лейтенант молчал, крутил окуляры бинокля.

— А нечего делать.. — наконец сказал он. — Придите в себя. День-другой. Зачислим в расчет.. Если согласны.

— Но я же.. Я ничего не умею.. Я — сестра..

— А это.. В первом же бою научитесь, — лейтенант усмехнулся и сморщился. Бинт у него был в крови.

— Меня не сочтут дезертиром? (Этого я боялась больше всего.)

— В такой ситуации — лишний вопрос, — сказал он, мрачно усмехаясь, опуская бинокль, видимо понимая мое состояние или сам испытав такое. — Идите, Одинцова.. Сутки вам еще на то, чтоб прийти в себя.. Идите..

Так я стала зенитчицей.

XI

и не знала, что в армии, в артиллерии, есть такая огневая профессия

— подавальщица снарядов. Название смешное, нелепое, а специальность важная. Работать надо было споро и точно, потому что мелкие снаряды наших тридцатисемимиллиметровых пушек набивались в обоймы и тогда уж подавались в казенники пушек. Пушки на батарее были скорострельные, могли вести плотный заградительный и беглый, залповый, поражающий огонь. По низко летящим самолетам и пикировщикам били из счетверенки, которая, как я поняла потом, здорово грохотала, а толку от ее пулеметов было мало. Немцы, разбомбив дорогу, теперь появлялись реже, всегда ночами, словно знали, что у нас был только один исправный прожектор. Теперь, на батарее, среди пушек и бойцов, я поняла, что немцы горазды

115

бомбить безоружные эшелоны и станции, устраивать тот ад, который я пережила. В зону же огня они совались редко. Обычно, навесив осветительные бомбы-«люстры», как звали их у нас, «хейнкели» сбрасывали бомбовый груз в стороне или кидали бомбы с самой большой высоты, откуда точность была невелика. Охотно бомбили они и наши ложные позиции, которые мы постоянно устраивали, а пушки, сменив место, окапывали и маскировали. Настоящий фронт был от нас далеко, мы его даже не слышали. Просто знали, что он был и там шел словно бы нескончаемый бой.

На батарее жизнь налаженная: ночные тревоги, тренировка, чистка пушек, занятия теорией. Главным образом с дальномерщицами, с наводчицами и заряжающими. Заряжающими на батарее были мужчины. Вообще, в армии, если приглядеться, есть много смешного, допотопного и просто неясного. Вот, например, служба с названием ВНОС2. И девчонки-«вносовки» — слово заменило как-то и вытеснило простое и понятное «разведчицы», хотя и эта «разведка» была далека от истинного понятия — разведчицы просто опознавали немецкие и наши самолеты по гулу, по силуэтам.

Помимо всяких военных занятий на батарее надо было заниматься и самым обычным женским делом: готовить, стирать, сушить, штопать. А еще писали письма, когда было время, причесывались, прихорашивались — никуда от этого не денешься, — иногда читали случайные книжки. Как я вспоминала, жалела теперь свои книги. Книг у меня было немного, но все хорошие: Жюль Верн, Дюма, Пушкин, Островский, Арсеньев. Кто-то их теперь читает — книги пришлось продать на хлеб. Думала о матери, которой писала через день и ничего не получала в ответ, как не получали, впрочем, и другие. Почта словно проглатывала письма. Мимо нашей батареи ночами шли танковые колонны. Танки были выкрашены в белый цвет и казались в ночи страшными, как призраки. Неостановимо шли колонны пехоты, артиллерия на конной и самоходной тяге.

2 Воздушное наблюдение, оповещение, связь.

116

Днем всякое движение замирало. Войска словно исчезали. А ночью все начиналось снова. Из редких сообщений мы знали, что Сталинград по-прежнему держится, бои в городе, и больше ничего. Мы не знали, что вот-вот начнется наступление, хотя командир батареи и говорил, что должны нас снять с охраны, может быть, пошлют на переформирование или в зенитный полк. Ничего этого не случилось. Дни шли за днями. Немцы совсем перестали налетать. Только один раз — было это уже под Новый год, в декабре, — в зону огня завернул явно заблудившийся немецкий транспортник — трехмоторный «Юнкерс-52». Мы сбили его вторым залпом и прыгали, кричали «Ура-а-а!», обнимались, когда он, выметнув желто-черный дым, покачнулся, пошел на снижение и грохнул в степь. Там что-то долго чадило и горело.

Сталинградская битва, видимо, кончалась. Неслышная нам отсюда, она чувствовалась во всем. В движении тылов, новых танковых групп, которые теперь шли уже не таясь, днем. В том, как воздух все время гремел от нашей авиации, — прекратились тревоги. А мы перестали менять позиции. В феврале узнали: кончилась! Кончилась битва. Паулюс в плену. Разбита его ударная шестая армия. Спустя неделю мимо нас уже тянулись в тыл грязные, серо-зеленые колонны пленных. Шли и брели жалкие, больные с виду, истощенные привидения, заросшие бородами, замотанные платками. Отдельно шли румыны в лохматых шапках, итальянцы. Не верилось, глядя на них, что еще месяц-другой назад это была сокрушительная сила, неудержимо прущая на восток. Не верилось, что вот эти унылые, хромающие, волочащие ноги люди, в особых, противных нам фуражках, в дрянных серо-зеленых шинелях, погонах с обводкой, — враги, волки, душегубы. Глядела на них, а все стояли в памяти, в глазах картины той бомбежки, убитая Аля с оторванной косой, сестры — девочки, не доехавшие до войны. Серые, бредущие меж снегов под пронзительным ветром колонны. Лайный, чужой, гортанный крик. Командовали пленными их же офицеры. Вдоль обочин на конях красноармейцы-автоматчики. Иногда в колоннах немцев кто-то